Наталья Суханова - Искус

Вечерами, уйдя из дому, Ксения сидела где-нибудь совсем близко. Идти ей было некуда, не с кем и не к кому, но и домой не хотелось. Ночь, полная деревьев, шелестела над ней и вокруг нее, чуть зябли плечи, томительно пахло липой. Асфальт в сквозящей тени листвы казался зыбким. Вкрадчивый, теплый, душистый ветер касался ее, пробегал по ней. И было ей пусто, и тревожно, и сладостно. Хотелось поэмы или любви. Грезилось, что в большой Вселенной есть скрытая за равнодушием тайна, и тайна эта полна ослепительной радости.

Ксения и Валерка еще спали, когда мама, приоткрыв дверь, позвала:

— Ксеничка, Сурен приехал. Ты встанешь?

— Сурен? — вполголоса переспросила Ксения, растерянно таща к себе со стула одежду.

— Хорошо, что ты ее разбудил, Сурен, — уже болтала в соседней комнате мама. — Не разбуди ее, она спала бы до двенадцати. Жалуется, что мы ей делом заняться не даем, а сама вечером гуляет до полуночи, а утром спит до полудня: с вечера не уложишь, с утра не поднимешь.

— Ну, уж так и гуляю! — сощурено оглядывая светлую комнату, притворно-заспанным голосом молвила, появляясь, Ксения.

— Вот он я, оболтус! — показывая на свою пыльную рубашку, радостно сказал Сурен. — Даже не переоделся, боялся, что не застану.

Не таясь от мамы, он смотрел на нее влюблено, и Ксении стало вдруг тепло и весело.

Она выпроводила Сурена отдохнуть с дороги, клятвенно пообещав прийти через два часа. И в самом деле, через два часа уже стучала в дверь крохотного приземистого домика.

Мама Сурена кормила их душистым борщом, Сурен бегал к старенькому патефончику ставить пластинки и все беспокоился, чтобы Ксения ела побольше, посытнее. Его кругленькая мама хрипловатым голосом рассказывала смешные случаи из детства Сурена, словно Ксения уже была его подругой, которой дороги эти мелочи. Потом и вовсе на свет появился старый альбом, в котором на множестве фотографий младенец Сурен задирал пухлые ножки. Сурен в ужасе, не совсем шутливом, уволок Ксению на улицу.

— Куда же мы пойдем? — все еще смеясь, спросила она.

— Куда хочешь.

Он отдавал себя в ее руки, и она не знала, как с этим бороться.

У Графа, к которому заявились они, и сам Граф, и его брат, и товарищ Графа, и молоденькая курортница улыбались, поглядывая понимающе на них. Не только Сурен — все, кто видел их, считали их парочкой, и надо бы как-то поправить это, но она не знала, как. И, кроме того, приятно было, пусть сегодня, пусть до вечера, когда, наверное, состоится серьезный разговор, почувствовать себя в роли возлюбленной, оберегаемой, балуемой. Пока ведь ничего не сказано, не перейдены границы.

В парк отправились вшестером. Спустя час, в который она вовсю веселилась, а Сурен через силу улыбался, он шепнул ей, не вытерпев: «Удерем?»

И опять Ксения, понимая, что делает не то, согласилась. Чтобы успокоить совесть, она завела разговор о Таньке: какой это человек, какая девушка. Сурен охотно поддакивал, но ведь так же он поддакивал бы, какую бы свою подругу она ни хвалила.

На них оглядывались.

— Это на тебя! — говорил с гордостью Сурен.

— Нет, на меня никогда не смотрят — это на тебя.

Но знала, что оглядываются не на него и не на нее — на них вместе: высокий, мужественный Сурен и она — хрупкая, с косами, уложенными кольцами на ушах, в черном платьице в мелких цветочках — сквозь прозрачную черноту маркизета видны тонкие плечи, и мелкие цветы словно цветут на самих плечах.

Интересная женщина лет тридцати посмотрела на Сурена пристально, и Ксения словно ненароком взяла его за руку, заметив с удовольствием и то детское, покорное и доверчивое выражение, с которым он подвинулся к ней, и то взрослое, мужское, — понимающее и снисходительное, — с которым взглянул Сурен на женщину.

В глубине парка, где людей в этот час почти не было, они сидели на скамейке в тени деревьев. Песок на дорожках был желтый-желтый, квадратно стриженные кусты — плотны, цветы в большом цветнике яркие, птицы порхали и перекликались, бабочки летали — утро штраусовской любви да и только. Опять время было просторно, как в день ее приезда в Джемуши, но не мешковато, а так, словно в один этот день можно было прожить долгую безмятежную жизнь. Каждая минута радости была окружена тремя, а то и четырьмя ленивыми скучноватыми минутами, но без них радость была бы пожалуй торопливой — эти совсем пустые минуты нужны были, чтобы ничто не комкало спокойно растворяющиеся концы счастливых минут (так целое небо нужно нешироким заре и закату, чтобы полнота красок спокойно сошла на нет).

Между тем послеобеденный сон курортного городка, когда к источникам ходят с бутылками и бидонами только деды, санитарки да женщины из народных ванн, поодиночке, просто одетые, распаренные, — закончился, на дорожках замелькали нарядные платья, зазвучали кокетливые голоса, баян на площадке после невнятных разминочных звуков заиграл: «Моя белокрылая, милая, милая». Штраусовская жизнь кончилась, но день еще был велик и ласков.

Когда они подошли к танцплощадке, там уже под хохот окружающих бежали наперегонки связанные попарно люди. Ксения тоже хохотала и знала, что во всем многоголосом хохоте Сурен слышит только ее смех.

Сбоку от площадки мужчина вырезал за плату из черной бумаги профили-тени. Сурен уговорил ее позировать. Пять минут — и профили были готовы. Не очень-то они напоминали их, эти профили: солидный, мужской у Сурена и неожиданно детский, с округлым подбородком и вздернутым носом — Ксении.

Заведя ее домой поесть и переодеться, он наказал смешливо улыбающейся маме и ласково-хмурому отцу — отец-то, отец явно благоволил к Сурену! — кормить Ксению получше.

Ксения думала, они пойдут вечером на танцы, но Сурен ее повел на выступление гипнотизера. Когда гипнотизер пригласил желающих на сцену, Сурен нежно пожал ей руку:

— Пойдешь?

— Ну уж нет! — возмутилась Ксения.

Даже в собственной кровати засыпала Ксения со страхом провала в бессознание. А тут и вовсе — отключиться на глазах у всех — нет уж, увольте!

Десяток бедняг на сцене ежились и кряхтели с наслаждением под воображаемым душем; подбирали подолы, поддергивали брюки, лезли на скамейки от воображаемого потока. Гипнотизер оборачивался к залу и не заметно было и следа чего-нибудь особенного, магического в его лице — один только труд, оставляющий на лице землистую бледность.

Отпустив со сцены группу пробудившихся «купальщиков», которые шли по проходу под улыбающимися, любопытными взглядами зрителей — растерянные и смущенные, гипнотизер пригласил на сцену еще нескольких человек. Почти все это были курортники (отдыхать, так отдыхать!), но двух — Танькину соседку и шофера из маминого санатория — Ксения знала. Одного курортника гипнотизер посадил на стул и велел раскрыть рот. Тот и раскрыл доверчиво. Гипнотизер поводил-поводил руками, поговорил-поговорил что-то свое, гипнотизерское, а потом властно прикрикнул и человек остался сидеть с беспомощно раззявленным ртом.