Наталья Суханова - Искус

Сурен не пришел.

Утром Ксения уже ехала, ехала назад, на север, только теперь не сидела на ступеньках, а лежала на второй полке, сжимая зубы, и хотела, хотела Суреновой нежности, его скорби, его поцелуев.

Бабушка «Крутчиха» — почти полная тезка Ксении — оказалась совсем не похожа на бабушку, несмотря на щербатый рот и сильную проседь. Она забавно смущалась, что она ей, Ксении, бабушка. Прежде чем поставить перед внучкой, обтирала кружку, а потом уголки губ. И при этом сквозь ее смущение, сквозь положенную гостеприимную обходительность так и рвалась смешливая, уж и вовсе уничтожающая старшинство улыбка. Зная, что много лет бабка мучилась с пьяницей-дедом, который и из дому все уносил, и избу два раза палил, а кончил тем, что удавился в запечье, Ксения никак не ожидала этой девчоночьей, равняющей ее с дочерьми и внучкой веселости. Делало бабку равной, а может даже и младшей, еще и несклонность к женскому домодельству. Из работы выбирала Ксения Степановна надворную: принести воды, подкосить травы, убрать в коровнике, обиходить корову. За приготовлением обеда и приведение в порядок дома привычно взялись дочери — и по тому, как гостьей держалась при этом бабка, видно было, что без них ни тем, ни другим она почти не занимается.

В первый день Ксения не только не имела времени выспаться, но и пройти по деревне недосуг было. Целый день приходили и уходили люди: родственники, знакомые, соседи. Одних угощали, другие, посидев на скамье у порога, поговорив о том, о сем и откровенно разглядев Ксению или постреляв в ее сторону любопытными глазами, уходили так, без угощения.

Сначала на столе стояли водка и вино, потом мутноватый самогон.

Тетки — не намного старше ее (старшие — Ксенин отец и старая дева тетка Клавдия — давно уже покинули родной район), — сначала явно стеснялись Ксении, но после того, как она, из хвастовства не поморщившись, выпила стопку самогона, освоились. В речи замелькал матерок, видимо здесь привычный: он не был злым, он был в шутку или в помощь — когда что уронишь или рассыпешь, когда нужно созорничать или заставить звучать посильнее. И бабушка, в честь которой была названа Ксения, материлась так же легко и весело, как дочери.

За столом почти все время сидел парень в военном: с сильной шеей, бархатными глазами и маленьким девичьим ртом. Он был молчалив, мало ел и пил. Ксения решила, что это какой-то близкий родственник. Но оказалось — просто сосед, приехавший на побывку из армии, сидит же он целый день потому, что ему понравилась Ксения. Если бы ей об этом не шепнула, смеясь, тетка, Ксения бы нипочем не догадалась — солдат за ней не ухаживал и даже не смотрел на нее.

По мере того, как пьянели родные, хотя не столько пили, сколько готовили, подавали на стол, убирали, да еще и скотиной, и птицей занимались, бабка Ксения все чаще целовала свою взрослую внучку, и эти поцелуи жестких, неловких бабкиных губ были приятны Ксении, как были приятны и тетки, смутно похожие на отца. В избе уже вовсю плясали. Не все частушки Ксения разбирала, потом уж поняла, что невнятно произносятся матерные слова. В углу сидел солдат-отпускник и всё собирал назад складки на гимнастерке. От выпитого самогона он стал красен, и глаза его, до этого упорно опущенные, теперь неотрывно смотрели на Ксению, и были эти глаза, как мухи, увязшие в патоке. И как всегда, когда она кому-то нравилась, Ксения любовно видела со стороны (а может, в мутноватом зеркале на стене) и свои золотистые, если падает на них свет, глаза, и тронутую веснушками белизну лица, и узкие уши с необычно, кругами уложенными на них косами, и даже пробор на затылке меж темно-русых волос.

…Утром Ксения вышла, села на крыльце. По двору, жеманно поджимая лапы, ходил трехцветный петух. Ветром раздувало его хвост. Увидев что-нибудь подходящее, петух бросался к находке — глупые его подружки, пугливо кося на него глазом, подбегали, тоже клевали. На курицу, подошедшую не с того боку, он сердито шаркнул ногой — приседая от страха, та отпрянула в сторону. Когда где-то с другого края деревни, астматически задыхаясь, заорал петух — этот, вскочив на лестницу, приставленную к сараю, заорал тоже, зло и спесиво. Наклонив голову, прислушался, и, едва тот петух подал голос, заорал еще злее и ретивее.

Было так хорошо, что Ксения даже зажмурилась от удовольствия.

Но еще лучше оказалось на озере, по которому, старательно гребя, возил ее солдат-сосед.

Множество было всего на воде и вокруг. По мелким волночкам плыли листья и солома. Две дохлые рыбки покачивались словно бы не на, а чуть под водой. Маленькая чайка охорашивалась на плывущей чурке.

Но все это не загромождало текучей шири озера.

По краям озера тоже много всего было: деревни, церковь, усадьбы, мостики, поля, деревья, лодки, стога, лес.

Но и это все не загромождало взгляд, все это было обширно, изобильно, и все-таки меньше неба с облаками и озера с голубым, светлеющим по мере того, как выходит солнце из-за тучи, зеркалом воды впереди, с черным холодным ее течением сбоку от лодки и синим, темно-глубоким цветом сзади.

Это был мир иной, отличный от Джемушей, как другая планета. Обширен, но кругл был этот мир. И в этой светлой округлости столбчато уходили вглубь озера отражения изб, леса, облаков, столбчато падал сквозь облака свет. Радостно и божественно.

Пропуская воду меж пальцев, Ксения снова думала о поэме. Теперь окончательно виделась она ей драмой. Мир, в котором так много всего, и все-таки он округл. Светл, торжественен и округл. Тепл, прекрасен и завершен. Мир округлый, как супница. Была в их доме такая старинная, от маминой бабушки еще, округлая, тяжелая, с тяжелой крышкой супница. Правда в супницу суп никогда не наливали, а держали в ней хлеб, чтобы не высыхал… Округлый мир. А над ним, стоит лишь приподнять опаловую крышку, — черный, бесприютный, без конца и пределов космос, от великой тоски которого создал Бог достаточно просторный и все-таки округлый и теплый мир.

Последний диалог людей с Богом — весь за пределами райской миски, на том ледяном ветру, который не только сбивает с ног испуганных людей, но шатает и его, великого Бога.

— Сколь воды перелопатил, — серьезно улыбается солдат, и она, думая о своей драме, молчаливо улыбается в ответ, окончательно повергая солдата в любовную одурь непонятным этим молчанием, непонятной этой улыбкой…

Вечером по деревне бродил теленок. Он взмыкивал растерянно и тоскливо, как человек, задумавшийся о смысле жизни.

Через дорогу пьяный мужичишка колотил в дверь избы:

— Валька! Нахалюга! Я к тебе сколько? — Я к тебе двадцать пять лет ходил! Забыла, как я в окно к тебе лазил? А теперь — прогонять?!

Заметив разговаривающих на улице людей, грустный теленок брел к ним и мычал, заглушая их голоса, тычась в них носом. Те уходили, и он снова растерянно мыкал, пока не замечал разговаривающих в палисаднике. Он брел, и совался носом меж штакетин, и мычал, прося, требуя беседы.