Наталья Суханова - Искус

У бабушки тоже был телок, но отнюдь не такой раздумчивый, как этот. Насколько мамаша его была спокойной, разумной коровой, — сама возвращалась из стада, сама приходила доиться на обед, — настолько разбойный был у нее сын. Только услышав голос незабытой матери, замирал теленок. С неуемной нежностью перемыкивались они из своих сараев.

Бабка в сарай к телку боялась одна заходить — ловким наскоком норовил он сбить ее с ног, частенько перекидывал ведро с пойлом. Сарай ходуном ходил от него.

— Вот оковырни, оковырни только! — кричала бабка с угрозой и страхом и под звук удара о ведро сладко ругалась. — Ах ты, … твою маковку!

В соседнем дворе были слышны шутливые упреки:

— Теща-теща, ты же старый человек, и такое сказать! Это ж надо придумать!

— Зятек дорогой, я же ничего не знаю!

— Ах, теща-теща, никак я от тебя этого не ожидал!

И целостен, и округл, и един был этот состоящий из разных непохожих существ мир, и не хотелось уходить в избу, хотя здесь, снаружи, в этом целостном округлом мире докучали, жаля и взмыкивающего теленка, и слезливо-свирепого пьяного, и смеющуюся у забора парочку, и расчувствовавшуюся Ксению комары.

Темнело непривычно поздно, и Ксения подолгу не могла уснуть.

Как-то, уже в полусне, она услышала речитатив людей с отрывистыми ответами бога. Люди повторяли один и тот же вопрос:

— Для чего живем, для чего умираем, Господи?

А Господь пытался им, слепо одержимым, втолковать:

— Светило видите? То камень раскаленный…

— Для чего живем? Для чего умираем, Господи?

— Каменоломня — мир, беззвучный рев огня…

— Для чего живем? Для чего умираем, Господи?

— Вотще искать в нем смысл потаенный…

— Для чего живем? Для чего умираем, Господи?

— Вотще взывать, надеясь и кляня.

— Для чего живем?..

— Вы предо мною — пыльное ничто.

— Для чего умираем?

— Я пред Вселенной — пыльное никто…

Осторожно, чтобы не разбудить бабушку, ушла Ксения в просторную, увешанную хозяйственной утварью уборную, на газетных обрывках записывала диалог… Голоса, звучавшие в ней, стали тише, неразборчивее, но Ксения уже знала, о чем они говорят, и додумывала за них мыслями, словами:

— Вселенная на Вас не рассчитана, не рассчитана на меня.

— Почему же ты существуешь, Господи?

— В этой каменоломне много щелей, в которых растет трава.

— Постой, да вечен ли Ты, Великий?

— Вечен. Если не сомнут меня жернова. Сам по себе Я вечен, но Я могу попасть меж двух камней, двух огней, двух громад…

— Каменоломня — еще мне… трава — жернова… мне — камней, — твердила она, почти бездумно подбирая рифмы, слушая ритм вопросов и ответов и помня их смысл…

Решив, что истечение стихов закончилось — речи людей и Бога отходили от нее, оставляя чувство замирающего блаженного возбуждения, и сон все больше наваливался тяжестью и одурью, — Ксения вернулась в избу, душную, с легким вежливым храпом бабушки. Примерилась уснуть, но голоса зазвучали вновь. От перебарываемого сна, от превозмогающего сон возбуждения начинала сильно болеть голова. Но сейчас не до этого было. Слышались причитания смертных:

И голос Бога, говорящего больше себе, чем им:

В избе было душно — окна не открывались, даже не отклеивались, чтобы не пропускать комаров. Но комары лезли в стыки стекол, в трещины меж замазкой и оконницей, лезли, хотя казалось — пролезть невозможно, лезли потому, что им было очень нужно. Те немногие, что пролезли, устремлялись навстречу гибели. В темноте стоял их писк. Они пикировали на тепло, на живое — их ожидала человеческая десница. Тяжелая рука стремительно опускалась на смолкающий у лица писк, на прикосновение, на укус. И все-таки они лезли — потому, что им было очень нужно.

Бог прав, во всем прав, прав до последнего слова. Бог прав, но человеку очень нужно. Бог прав и говорит красиво, с рифмой. Прозаический рефрен человека чужд красот — ему не до красот, ему нужно знать:

— Для чего живем, для чего умираем, господи?

Лишь в самом конце человек неожиданно найдет рифму, противоборствуя знанию Бога.

В эту ночь Ксения готова была благословить все свои несчастия, если они были ценою за эту ночь. Она готова была присоединить к этой плате и будущее.

Вконец измученная, с головной болью, она уснула незадолго до того, как проснулась, завозилась и отправилась в коровник молодо-смешливая бабка Крутчиха.

По пути в Москву она все твердила монолог Бога, обращенный к людям:

Нет, монолог не обманул ее, как часто обманывали другие стихи. Он и сейчас, спустя почти полмесяца после тех сумасшедших суток, когда она писала день и ночь, ощущая в перерывах головную боль и вроде бы окончательную сонливость — он и сейчас внушал ей гордость.

В девятнадцать лет пора уже понять, для чего ты, что берешь и что отдаешь, думала Ксения с наслаждением отречения. Она, Ксения Павловна Крутских, с полным сознанием дела отдает преимущества счастливой любви, счастливой семьи, женское счастье в обмен на свободу для таких вот ночей и дней, опустошительных и блаженных. Намного больше, чем любви, хочет она знать, понимать, а для этого должно быть свободной и одинокой. О, достаточно уже любила она в своей жизни, чтобы предвидеть, что еще не раз взбунтуется против такого решения. Но все равно сейчас, на спокойном расстоянии от того и другого: от любви и писательства, — в полном сознании и воле, пред землею и небесами заявляет, что выбирает свободу и познание, и возможность писать о том, что и как она поняла.

С удовольствием рассматривала она и свой рисунок, сделанный в те же дни у бабушки, рисунок, похожий на тот, средневековый, что был у них в каком-то школьном учебнике: человек, подползший под край небес, да собственно, в подражание тому учебникову и сделанный. Вот человек подполз под самый край опаловой суповой крышки; позади человека прекрасная изобильная земля, озеро, свет столбами, деревья, поселки; перед ним, разметав его волосы и заставив схватиться за голову, чернота с резким блеском звезд. Неплохо получилось. У нее есть-таки способности к рисунку — косвенное свидетельство ее литературных способностей, даже таланта, если не скромничать.