Наталья Суханова - Искус

Даже если бы не случилось той бури в стакане воды, она не хотела видеть ни Людвига, ни Милки, ни других людей, с кем надо разговаривать и быть приветливой. Как все вокруг было мелко, до неприличия жадно, хватательно! Ее прошлогодняя любовь, Ким: подвернулась она, стрельнула разок-другой глазками, и он — пожалуйста: тоже пострелял в ответ; подвернулось что-то другое, получше — и ничего, кроме неприлично обнаженного страха, как бы Ксения не спугнула девочку. Полная отстирываемость, моментальная перекрашиваемость! И кто же, скажите, лучше? Сурен? Танька, даже не подозревая о летней жертве Ксении, писала слезные письма: Сурен встречается с Галкой Ключевской, пустенькой хорошенькой девицей. Он тоже даже не попробовал бороться за Ксению. Не бороться — именно это теперь называется гордостью у мужчин. Удобная гордость. Он тоже взял, что ближе лежало. Не Таньку, нет, Танька как раз не близко, не легко: любовь, преданность, ум обязывают… Тот же Людвиг, разве прочь полакомиться? Ах, «человек слаб», не правда ли? Но он не настолько слаб, господа хорошие, чтобы превращать другого человека в средство! Людвиг умен, а не понимает, что это гадость. Милка с ее кокетством, любопытством, — с ее прочувствованным легкомыслием и защитным благоразумием, пусть! — человечнее умного и благородного Людвига, который поливал Милку грязью, чтобы выгородить себя. Все, все спешили схватить что поближе, не пропустить, не прогадать!.. И Ксения не лучше. Удрала, да. Но дотумкай Сурен заглянуть к ней в тот вечер — и плевала бы она на Таньку… И бежала-то не без задней мысли, что он бросится следом за ней. А ведь и любви-то не было — просто сладенькое, просто проголодалась бабец. Она не лучше других, нет. Но хоть ненавидит себя за это.

В окружающей ее карусели один лишь человек выглядел стойким. Смешно и бестолково, но стойким — солдат из бабкиной деревни. Регулярно Ксения получала солдатские треугольнички. Начинались они с бодрого красноармейского привета. А дальше шли такие перлы, что у Ксении дух спирало от восторга. «В бессонном ночном мраке является ваша неподразимая красота — более юная, нежная и сияющая, как предрассветная звезда». «Один лишь только защитный часовой за рубежи родины-отчизны» — это уже о себе, о том, что, возможно, его положение в настоящее время кажется ей «низким» — лишь потом, после службы «появится щит первоначальною авторитета, создающего тень длинного последующего». Были невнятные намеки на неких «волокитеров», а также девушек, которые «несмотря на розовый цвет внешности имеют аморальный изъян». Понять, пишется ли это о других девушках в назидание ей или о ней самой, было невозможно. Очень могло быть, что и о ней. Слишком уж часто летом приводила Ксения в отчаянье влюбленного солдата своим любопытством к деревенским непристойностям. Солдат был глубоко убежден, что всюду ее должны окружать почтительность и обожание. Однако на вечерках, куда забредала Ксения, жадная до впечатлений, другие парни, хоть и замечали её, отнюдь не считали, что она такая уж невидаль. Солдат особенно не терпел некоего Назарея — частушечника и выпивоху, бабника и матерщинника. Ксению же, напротив, очень интересовал этот некрасивый парень, который на неё смотрел теми же рассеянно-веселыми глазами, что и на других девок.

Когда она в первый раз услышала Назарея, каждая его частушка сопровождалась сдавленным хохотом в публике и ругательными выкриками:

— Бессовестная твоя морда, замолчи!

— Девки, заткните ему глотку-то!

Ксения оборачивалась то в одну, то в другую сторону:

— Что? Как он сказал? Как он спел?

Но ей не отвечали, будто бы за хохотом и руганью с ним:

— Назарей, хулиганьё бесстыжее, откуда ты только берёшь?

— Сыпь, Назарей, это всё естество, чего закрываетесь?

А Назарей сыпал:

Расслышав, наконец, бранное слово, Ксения оторопела, зырнула по сторонам, но от новой частушки грохнула вместе с другими, и уж совсем зашлась от смеха, глядя, как водит красным от возмущения подбородком по тесному воротнику солдат, как тусклой ягодой темнеют его тоскливые глаза.

А Назарей всё выговаривал своим хрипловатым голосом, выговаривал как попало, не заботясь о размере, то пропуская, то вставляя слова:

Вот, верно, почему писал солдат об «аморальных изъянах» и о том, что старается «быть против своих мыслей». Чтобы отвлечь его от любовной темы, Ксения как-то поинтересовалась его прошлым, его родителями — и получила письмо, где живописалось «скулящее путеводное сиротство», «запутанная проза жизни», «багаж пережитого» и «справедливость, которая порой обладает остриём ядовитого жала». Сдавалось ей, что все эти красоты — плоды какого-нибудь другого «защитного часового», по-дружески помогающего солдату в переписке с интеллигентной девицей: уж очень мало они напоминали того парня, которого ежедневно видела, гостя у бабушки, Ксения. К тому же рядом с заумными фразами случались и вполне нормальные — не очень выразительные, но без закидонов.

С жестокостью молодости демонстрировала Ксения самые чувствительные письма и на кухне, и в институте, не забывая, правда, прибавлять, что в общем-то это очень славный парень.

С той же невинной жестокостью она в ответных письмах то отрезвляла солдата, то подзадоривающими вопросами вызывала на новые излияния.

Однажды на подобный вопрос: что уж такого хорошего нашел он в ее глазах, — солдат ответил с неожиданной, может быть даже неосознанной резкостью: «А нашел я хорошее в твоих глазах, потому что на них смотрел и не хотел смотреть ни на какие другие».

Показалось Ксении, что это голос самого солдата, без экивоков и красот. Показалось, что на этот раз он скрыл ее письмо от друга-товарища, мастера живописать, и сам, коряво и трудно, написал ей то, что выстрадал.

Попало его письмо в минуту обнаженности, когда чужое страдание ранит, как свое. Ей стало стыдно и тяжело — и она написала простое и честное письмо: чтобы солдат не надеялся и не писал ей больше.

Еще зимой к Матильде вселилась дальняя родственница. Была она проста и общительна до неприличия: всегда готовая открыть перед соседкой Матильдин ночной горшок, поделиться соображениями о «тёткиной» болезни, и эта готовность всё принимать со смаком делала её похожей на Фадеевну, хотя как раз Фадеевна-то и сторонилась новой соседки, было, наверное, какое-то различие в их сходном к окружающему отношении.

С удовольствием говорила родственница, как устает на работе. С удовольствием — что Матильда за ночь с… раза три. С удовольствием, с каким дети рассказывают страшные сказки — что стала Матильда скелет скелетом и долго уже не протянет. С удовольствием — о своих собственных, небольших, правда, болезнях. С удовольствием — даже о глупости своей и неспособности к грамоте.