Наталья Суханова - Искус

Танец кончился. Хозяин и Антон Сергеевич стояли у стола с пустыми рюмками.

— Потому что у человека есть черепушка, — говорил хозяин. — И она не просто подставка для глаз и ушей.

Патефон выключили. Выпивали. Алексей, откинувшись на спинку дивана, казалось, дремал, но, открыв глаза, сразу взглянул на Ксению, и взгляд его был совсем не сонный — робкий и вопросительный. Пора было кончать эту совсем небезобидную игру; убавить свет, спустить флаги. Лучше бы просто исчезнуть, но Милка не пускала — тогда бы и Милке нужно было уйти. Ксения обмякла. На Алексея больше не смотрела. Танцевала с Семеном, терпеливо внимая его простодушным комплиментам. Когда же стало невмоготу, села слушать фронтовые истории хозяина и Антона Сергеевича. А сердце ныло. Уж очень податлив оказался Милкин красавец. Стоило Ксении обмякнуть, осесть внутренне — и Алексей все чаще возвращался взглядом к хорошенькой, разгоряченной вином Милке. Если он так уж легко отойдет, Ксения, пожалуй, и не поверит, что хоть час, хоть полчаса владела им.

Милка и Алексей шушукались.

— Я бы им всем в Ленинграде, — говорил Антон Сергеевич, — всем без исключения, — героя дал: кто был и выдержал… Кто был и выдержал — за пять-десять шагов перед ними снимать шапку и кланяться в пояс!

Заслушалась. Когда оглянулась, Милки с Алексеем уже не было. Засобиралась и она. Семен попробовал увязаться за ней:

— Подождите, пойдем вместе!

Ксения весело отказалась:

— Нет-нет, я спешу.

— Будем спешить вместе.

— Я же сказала — нет.

Возвращалась чуть живая: для чего столько стараний, столько боли? И ведь стыдно, стыдно же! Если бы она была старше и была фронтовичкой, наверное все это казалось бы ей так ничтожно. А уж если бы действительно — страсть, ни на кого бы она не оглядывалась, ни в чем не притворялась.

В институте Милка откуда-нибудь издали махала Ксении рукой. И убегала. Дни были пусты, И пусты вечера. И росло беспокойство: столько лет, размышлений, идей, и — всё: ничего не сделано. Случись умереть — и после нее не останется ничего. Пересилила себя, позвонила Людвигу:

— Здравствуйте. Узнаете?

— Ну наконец-то, — спокойно но тепло откликнулся тот. — Сменили гнев на милость?

— Как вы живете?

— Вашими молитвами.

— Очень возможно. Я — всегда вам желаю всего самого лучшего.

— Несмотря на мои грехи?

— Все мы грешны.

— Вот как? И вы? — голос смеялся. — Хотели бы зайти ко мне?

— Да.

— Так. В субботу вас устроит?

Это было праздником — суббота у Людвига. И она настала. Вот только зря заговорил Людвиг о Милке:

— З-знаете, я ведь и в самом деле чувствую себя ви-виноватым.

— Не стоит об этом, Людвиг Владимирович!

— Я хоть и не так безнадежно стар, как это наверняка представляется вам, но все-таки достаточно взросл и у-мудрен, ч-чтобы…

— Ой, да Милка тоже виновата!

Пауза, в которую Ксения поняла, что, кажется, что-то сморозила. И точно:

— Н-ну вот, я опять начинаю з-злиться, а ведь, ка-залосъ, полон смирения.

— Смирения? Вы?

— А что, я, по-вашему, нагл и… за-носчив? Ну, послал мне Господь вас на старости лет! Но уж если мы заговорили о ва-вашей приятельнице, осмелюсь доложить, что будь я на месте ваших родителей…

— Людвиг Владимирович, может, хватит?

— Я достаточно опытен…

О, боже, не хватало еще слушать о его опытности! Неужели он, умный человек, не понимает? Об этом не говорят! Только импотенты и сексуальные маньяки разглагольствуют на подобные темы. Как о запорах и поносах говорят только больные. Господи, теперь он еще и о характере своем! Стареет Людвиг, что ли? Еще немного, и он о физиологии заговорит. Так мама время от времени с глубокомысленным, озабоченным видом заводит дурацкий разговор о том и о сем. Два брака — и такая дурочка. Впрочем, тот первый — до отца — брак какой-то несерьезный, даже и не по любви, кажется. Щадя, верно, отца, мать о том браке говорит неохотно. Что же, хоть в чем-то ее болтливости укорот. Неплохо бы и о физиологии ей говорить скупее. Так нет же, как развезет! Любая проститутка кажется в такие минуты умнее и приятнее мамы, потому что правильнее и на более высоком профессиональном уровне говорит о том, о чем по-врачебному деловито пытается разглагольствовать ее глупая девочка-мать. Мама как раз на своем уровне взрослости, когда рассказывает, как за ней ухаживали одновременно ее однокурсники и их папа, как плакал отец, и как (сколько она его ни убеждала, что и старше, и уже не девочка) он стоял на одном: поженимся. Ее бы, наверное, и десять браков не сделали взрослее, их маму. Даже если Ксения окажется старой девой, она и тогда, вероятно, будет развращеннее и просвещенней мамы. Плохо только, что чем дальше — кто же это говорил? — тем больше способность понимать разврат и наслаждение умом и меньше способность постигать его кожей и чувством.

Пока Людвиг ходил ставить чайник, Ксения огляделась — все было, как прежде, можно бы наслаждаться теплом, чаем, разговором, если бы она не решила заранее, и для верности не взяла с себя слова, что сегодня непременно отдаст Людвигу поэму. И едва он вернулся с кухни, даже чайника не успел поставить на стол:

— Людвиг Владимирович, если у вас есть время, вы почитаете тут одну штуку?

— Конечно. Сейчас?

— Нет-нет, что вы! Я вам оставлю.

И все. И разговоры, которые ей уже не были интересны, вопросы, на которые она отвечала невпопад, чай, который пила, не замечая вкуса, книги, которые смотрела, не видя.

Они заранее условились с Людвигом о предстоящей встрече, но Ксения все же должна была позвонить перед тем. И вот — ласково-веселый голос Людвига. Она боялась, что он что-нибудь скажет сразу, по телефону, растрясет по мелочам такой важный для нее разговор, и, едва условившись о встрече, Ксения повесила трубку. Потом опасалась, не обиделся ли. И злилась на себя за все эти опасения и осторожности.

Открыв ей дверь, Людвиг взглянул с любопытством — она бы сказала, с обновленным любопытством, — это обнадеживало. И у него хватило такта не начинать разговор прежде чем поспеет чай и они усядутся как следует.

Наконец, чай перед ними. И возлежащий в своей обычной позе Людвиг улыбается ей:

— Значит, люди просят бессмертия потому, что надеются найти в неограниченном будущем то, чего боги не нашли в бесконечном прошлом? Это любопытно… (Ксения почувствовала, что от удовольствия и волнения краснеет)… Не скажу, что я нахожу безупречной вашу философию… («Ладно, пусть… только не сорваться на спор неравный — просто выслушать…»). Абсолютно уверен, к сожалению, что никто не напечатает («Неважно. Дальше, дальше!»)… Но в этом есть просто талантливые куски. («Только куски?!»)… В вас определенно есть искра божия — смотрите, берегите ее (Она и сама знает, что «с искрой», но какое это имеет значение? Поэма, вот что важней всего!)… Знаете, я бы мог, пожалуй, показать вашу поэму литературным людям… Давайте договоримся так — вы мне позвоните, ну, скажем…