Наталья Суханова - Искус

— Ну-ну! Костя как раз очень много писал о революции, как вам это и самой прекрасно известно.

— Вот именно — известно! Вы-то сами читали? Он же просто кормится революцией, чтобы потом копаться в антикварных книженциях. Эдды-ведды!

— Пощадите — об Эддах же говорил Леонид, а не Костя. И давайте будем справедливы и самокритичны. К-когда я звонил Константину Ивановичу, он отозвался о вас, по-моему, даже лучше, чем вы того заслуживаете!

— А оно мне нужно?!

— А что нужно? Печататься? Так учтите, вашу поэму, будь она и в десять раз лучше, никто не напечатает. Почему? Да потому что, кому это нужно сейчас: библейская легенда, Бог?

— Но ведь это же не о Боге! Неужели и вы думаете?

— Ксюша, запомните на всякий случай: мы относимся к богу как истинно верующие — избегаем упоминать его имя, чтобы он вдруг не объявился.

— А Маяковский, Шоу?

— Над Шоу не тяготел соцреализм.

— Вы так говорите, словно против социализма!

— Ну, с такими заявлениями обращаются в ваши инстанции!

— Людвиг Владимирович!

— Что касается меня, я говорю только о литературном методе. Не мне, а Алексею Максимовичу угодно было назвать его соцреализмом…

Слово за слово. Почему-то Ксения чуть не кричала, что ненавидит капитализм, ненавидит частную собственность, буржуазность, что ей необходим социализм, как человеку прежде всего нужен хлеб, но что не хлебом одним… — вот почему ее поэма не против социализма, а сверх него. Было даже какое-то блаженство от спора, словно она что-то отстояла, отвоевала. И только на улице она опомнилась, что ведь пуста. Абсолютно благополучна, в полном здравии — и пуста, совершенно пуста. В том улье, что зовется литературой, Людвиг вместе с Костей не нашли и маленькой ячейки, куда бы она могла отложить свой мед. «Вы способная», но и это ничего не меняет, потому что все уже сказано, забыто и снова сказано, и ничего нового нет и не нужно. В той говорильне, которая зовется литературой, вам, правда, может невероятно повезти найти несколько новый оттенок слова, интонации, так что — не стесняйтесь, пишите! Но в том-то и дело, что ей не до оттенков. Она выложила все, что имела, а после этого могла бы заниматься чем угодно — юриспруденцией, деторождением, вышивкой. Но то, что ей столь нужно сказать, никому не требуется услышать.

Было туманно и холодно. Ехала она на трамвае по каким-то незнакомым улицам. Огромные дома нависали над улицей, и за ними виднелись такие же — с бесчисленными рядами окон-ячей. И за каждым окном были люди — готовили, ели, спали, читали. Не так уж много у людей занятий — наперечет. И в этих бесчисленных рядах окон не так уж важно, кто счастлив, а кто нет, кто спит, а кто трудится — те же свет-тьма, тот же чёт-нечет. Все заселено. Каждый хочет жить, есть и плодиться. И хмурый, усталый Костя сидел и искал ячейку для нее, комнатку или хотя бы четверть комнаты в большом городе-доме литературы — она бы повесила занавеску и был бы другой оттенок. А впрочем, и четверти комнаты не было, да и все возможные занавески для придания тусклому свету иных оттенков были использованы.

Трамвай завернул обратно, снова в свои ущелья из громадных домов, в которых, чёт-нечет, светились-темнели окна. А где-то, как возможность совсем другой жизни, отсюда почти нереальной, был Джемушинский лес.

Она послала поэму еще в один журнал — довольно быстро пришел незлой, спокойный ответ: что разрешением многовековых вопросов человечества является коммунизм.

Ксения поняла: для них коммунизм — цель, как в детстве было для нее целью какое-то неведомое сияющее будущее. Будущее — за пределами ее жизни, обязательно за пределами, но обещанное наверняка. Все равно — кем обещанное: вождями, законами, предчувствием, книгами — но наверняка. Хорошо, что за пределами. И хорошо, что наверняка. Так и проще, и теплее. От нее, Ксении, зависит честь ускорить или грех замедлить приход этого сияющего будущего, но оно идет и придет обязательно.

У нее то, детское уже прошло. Теперь коммунизм ей необходим как условие, как средство. Оказалось, и Энгельс писал о коммунизме как средстве. А редакторы в журналах почему-то этого не знали, как она, простая, необразованная студентка, тоже еще недавно не знала. Четыре лица — профиль к профилю — как серп и молот в колосьях, были привычны и неразличимы. Заглянула в Энгельса она по принуждению — новая дисциплина «диамат» начиналась со ссылок на него. И конечно же, увлеклась.

Не мог он ей не понравиться, Энгельс — веселый, резкий, свободный от рабской почтительности. А ведь когда он писал, он ни для кого еще не был Энгельсом.

Хваля Лейбница, он походя обзывал Ньютона «индуктивным ослом», «плагиатором» и «вредителем». Утверждал, что идеалист Гегель стоит больше, чем все «материалистические болваны, вместе взятые»… Он был как Ленин — веселая, увлеченная ругливость, острое слово для острого тезиса, свободное обращение с авторитетами, единственный аргумент — мысль!

Вместо того, чтобы штудировать «Введение к диалектике», заданное им (страница такая-то и такая-то), она перелистала всю книгу и даже примечания, не все понимая, но ко всему присматриваясь и прицеливаясь. С любопытством прочла цитируемое из Гегеля место — библейский миф о древе познания, — и нашла, что у нее толкование этого мифа получилось лучше: она разрешила противоречия текста удачнее Гегеля. В тех же примечаниях нашла Ксения выдержки из доклада некоего Негели (кто таков? почему никогда не слышала?), чуть ли не повторяющего слова ее недавней поэмы:

«Но что такое мир, над которым господствует человеческий дух? Это даже не песчинка в вечности пространства, даже не секунда в вечности времени — это нечто, имеющее весьма малое значение в истинной сущности времени. Ибо даже в том малюсеньком мире, что доступен ему, он познает лишь изменчивое и преходящее. Вечное же и постоянное «как и почему» вселенной остается навсегда непостижимым для человеческого духа.»

Это ведь были слова ее разума. Энгельс же отвечал Негели так, как жаждало сердце Ксении: «Конечное дает в сумме бесконечное». То есть, иначе говоря, освоим и бесконечное ? Но как же тогда Зенон, недавно потрясший ее утверждением, что сумма бесконечно малых не может составить бесконечно большого!

Вот тут, сводя воедино Негели, Энгельса и Зенона, начинало ее сердце колотиться жаждой и недоверием, опасениями и надеждами. Ведь, если честно говорить, не совсем уж и так, как жаждет человек, отвечает и Энгельс. У него получается, что великое «как и почему» вселенной как бы и вовсе не существует, ибо оно всё здесь, на Земле: «Всякое реальное, исчерпывающее познание заключается в том, что мы в мыслях извлекаем единичное из его единичности и переводим его в особенность, а из этой последней во всеобщность, заключается в том, что мы находим бесконечное в конечном, вечное в преходящем. Но форма всеобщности есть форма в себе замкнутости, а следовательно — бесконечности».