Наталья Суханова - Искус

Сегодня она просто не в состоянии была смотреть книги! Сославшись на срочные дела и вся растворяясь в улыбках (Глупо? Ну и черт с ним! Ура!), она сбежала от Людвига. А он так добро улыбался ей. Да добрый — это полдела! Главное — умный, умница, чуть-чуть не умный, чутъ-чутъ не допонял, но не сразу, не сразу же откроется ее поэма миру, не сразу же мир поймет ее! Наконец-то не надо было думать, в какой именно вечер, с каким чувством читает ее Людвиг, что видит: смешное или глубокое, скучное или интересное! Наконец, не надо было вспоминать свою поэму то в одном, то в другом ракурсе, представлять, какой она может предстать. Наконец-то Ксения свободна и ободрена, свободна и крылата!

В условленный день она позвонила.

— Ну-с, уважаемая, завтра мы с вами пойдем в гости… А вечернего платья и не требуется…

Ксения думала почему-то, что Людвиг ездит только в такси. Ехали, однако, в троллейбусе. Она не знала, предоставить платить ему или самой заплатить за двоих.

— У меня мелочь — я возьму, Людвиг Владимирович.

— Давайте без глупостей, Ксения.

От троллейбуса долго еще шли, в холодной сырости осеннего вечера. Полы пальто отворачивало, платье взбивалось на коленях. Била дрожь — не то от сырости, не то от волнения — прямо передергивало. Хорошо хоть Людвиг брал ее за локоть только на поворотах и переходах — в это время она сдерживала дрожь, хотя раза два ее все-таки передернуло.

— Холодно, — пробормотала она.

Дом был громадный, из привилегированных. Лифт. Кабина с зеркалом. В зеркале — синее ее лицо с покрасневшим носом, синие руки.

Открыла им женщина и, не обратив на них внимания, ушла куда-то вбок по коридору. Людвиг помог Ксении снять пальто. Из дверей падал свет, слышались голоса.

Чулки были, конечно, забрызганы грязью, швы перевернуты. Что за походка! Вроде и ходит легко, и не косолапая, а косточки на щиколотках сбивает в кровь, и чулки по самое пальто в грязи! Если бы она была одна, она бы поправила их еще в лифте, растерла бы мокрую грязь на чулках, отчистила.

— Может быть, вам нужно привести себя в порядок? Расческу вам дать?

Расческу — можно. А остаться одной — нет. Что толку — все равно страшно, что кто-нибудь появится. Вот ведь, и в самом деле, из дверей появился мужчина — равнодушная, усталая улыбка. Ох уж эти скучающие московские рожи!

— Здравствуй, Костя, — сказал Людвиг. — Это та самая девушка.

— Да-да.

Пришлось ей подать свою холодную, потную руку. Холодная, потная — что может быть противнее? Разве только сальный воротник, осыпанный перхотью. И пожимать руку или нет? Сильно или слегка? Тиснуть бы так, чтобы «Костя» удивился!

— Теперь она написала, — говорил между тем Людвиг («Теперь» — значит, и раньше был когда-то разговор о ней!), — что-то вроде драмы в стихах. Посмотри своим просвещенным оком. Она — варвар, хотя и учится в юридическом, и постигает мудрую латынь.

— У нас латынь, Людвиг Владимирович, отменили.

— Ну посуди: юрист без латыни! Скоро, пожалуй, и медики оставят латынь. Сикстинскую мадонну эта дерзкая девица сочла не больше чем портретом молочницы. Она варвар и варварством хвастает.

— Как все мы в молодости, — сказал Костя, в то время как Ксения непривычно-покладисто улыбалась.

— Но кое-что Бог ей все-таки дал, хоть она и не устает его «честить»…

Этот Костя был, видимо, важной штучкой — многословен и образен был Людвиг сверх обычной меры…

— Я прочту, — пообещал без всякого энтузиазма Костя и через темную, с большим письменным столом, комнату провел их в другую — большую, освещенную, где за столом под огромным абажуром ели, пили и разговаривали человек десять.

Ксения пробормотала «здравствуйте», на что не то что откликнуться — даже не обернулись. Только одна очень красивая женщина улыбнулась Ксении и подвинула свой стул, освобождая место для них с Людвигом. Людвиг подержал стул Ксении и сел сам.

— …Вы понимаете, — говорил, ни на кого не глядя, худощавый, нервного вида человек, — это то и не то. Воспоминание о грандиозных катастрофах, сохранившееся в Эддах… страх перед атомной войной сейчас… это же очень то же, но и не то.

— Мрачно! — сказал кто-то.

— Совсем не мрачно! Катастрофы — и вновь зеленые луга и жизнь.

— И так до…

— Совсем не мрачно, — повторил худощавый, но вид у него при этом был очень мрачный.

Он говорил еще что-то о древних культурах, а когда умолк, разговор завертелся вокруг более веселых тем. С частым коротким смешком, человек, которого называли Сашей, рассказывал о какой-то писательской чете:

— Ну да, втроем! На две путевки! Втроем — на две, именно! Шофер, их шофер! Жена хотела похудеть, и решили, что она будет питаться с шофером на одну путевку. И вот каждый день — трижды! трижды в день! — повторялась такая картинка: Теплова меланхолически глотает первое, а шофер зверским, — я не преувеличиваю! — зверским взглядом смотрит ей в рот. Потом тарелка передается ему. Он жадно накидывается. Но не успевает проглотить и четырех ложек, как Теплова задумчиво замечает: «Пожалуй, я еще несколько ложек съем» и забирает тарелку обратно. Второе — то же самое. Компот съедается ею уже целиком! Через несколько дней такого питания шофер был так обозлен, что почти при них распространял о них чудовищные слухи: дома, мол, Теплов одну пшенную кашу кушает, наестся с голодовки так, что все сразу и выложит, «дайте, — скажет, — курам!»

— Фи, Саша, что вы такое говорите!

— Это не я — это шофер.

— Но это анекдот.

— В том-то и дело, что не анекдот — анекдотическая правда!

Женщина, открывшая им дверь, принесла для них тарелки. Есть хотелось ужасно, но Ксения боялась, что возьмет что-нибудь не так, что нож, которым нужно разрезать всякую там ветчину, соскользнет, а вилка вывернется (дома ели преимущественно из кастрюль и только ложками). К тому же у Ксении было чувство, что если она в этом доме доставит себе хоть маленькое удовольствие, она разменяет то большее, что нужно ей от этого дома. Однако Людвиг, подозревавший, что она не очень-то сытно питается, наложил ей в тарелку всякой всячины. С другой стороны ее опекала красивая женщина — та самая, что одна только и обратила на них внимание, когда они вошли. Если приглядеться, женщина была даже красивей, чем показалась с первого взгляда: неторопливое лицо и, пожалуй, грустное. Ах, как бы это точнее? Собственно, не грусть — отсутствие радости, такое спокойное и умное, что это грустно до слез. До слез, которых однако нет и следа на этом лице…

За столом закурили. Тот Саша, что рассказывал анекдотический случай, предложил красивой женщине папиросу. Она поблагодарила, размяла папироску. Саша, хоть и отвлеченный в это время каким-то замечанием, не забыл зажечь спичку, а когда женщина оглянулась, ища пепельницу, поспешно подвинул. И хотя сам в это время что-то говорил Косте и смеялся, чувствовалось — не перестает ощущать соседку. Она же или не замечала, или пренебрегала этим его беспокойством.