Наталья Суханова - Искус

Над могилой родственница взвыла, но так заданно и заучено, что на лицах проступило лишь удивление: получалось, не только Матильда — ее родственница тоже была одинока, сирота, даже и тетку узнавшая только перед смертью.

Ксения ушла в глубь кладбища к какой-то тихой, полузаросшей могиле и там, на влажной холодной скамейке выплакалась — до той пустоты, когда уже не знаешь ни себя, ни времени, потому что то, чем чувствуешь, ощущаешь мир и себя, на какое-то время ушло из тебя.

Ксения была уверена, что это она избегает Милки и вообще всех. Но оказалось, Милка сама избегала ее. Выяснилось это сумрачным вечером, когда Милка прибежала с бутылкой невероятного, умопомрачительного вина под названием «Массандра», и — о, счастье — Марфу куда-то унесло, и так нежно и откровенно им стало, раскрасневшимся от вина и разговоров.

— Я, конечно, свинья, — говорила Милка, — но, знаешь, лето у меня было не очень-то веселое. Дома совсем ужас. А тут еще история с Людвигом. Я ведь, Сенечка, сама напросилась, сама схлопотала. У меня так бывает. Вроде я умненькая-благоразумненькая, а потом вдруг сделается на все наплевать.

— Ну не до конца же?

— Пока нет. Опомниться успеваю.

— Я понимаю.

— Нет, Сенечка, наверное, ты лучше. У меня ведь еще что? Ты ходишь-млеешь: «Ах-ах, какой он умный!»

— Я?! Млею?!

— Ты только не сердись! Ты этого не говоришь, конечно, и даже не показываешь, но все равно понятно, что он для тебя какой-то гений.

— Ну, допустим. И что же? Ты говори, говори, не бойся — я пойму.

— А, да что там понимать — это бабье. У тебя такого нет.

— У меня все есть — больше, чем ты думаешь. Да я, кажется, уже поняла: для Ксеньки, мол, гений, а потащится за мной, как миленький. Ксенечка-то, мол, все разговорами, а разговоры — тьфу!

— А вот это, Сенечка, зря. Я, может быть, и дрянь, но не настолько. И тебя люблю, без дураков.

— И ругнуть себя любишь: «Может, я и дрянь, да вот сказать умею прямо, и красивая я».

— Ты, Сенька, правда, так плохо обо мне думаешь?

— Да почему плохо? Я точно такая. Только тебе нравится посечь себя немного, а мне даже плохо говорить о себе — лень. Почему-то считается, что каждый любит себя. Я — не люблю. Я для себя — только инструмент для… ну, чтобы понять кое-что. Да о чем это я? Ты знаешь? — У нас Матильда умерла.

— Эта «жуткая»?

— Эта «жуткая». Умерла беспомощная и, понимаешь, ничего не знающая ни о мире, ни о себе.

— Будто мы много знаем!

— Я вот не пережила, да и не дай бог пережить смерть близких…

— Не дай бог!

— …но, мне кажется, даже смерть самого родного мне человека не подействовала бы так на меня.

— Ох, не пожелай человеку зла!

— Ты так сказала, как верующая.

— У меня бабушка верила, и я не люблю, когда над этим смеются.

— Ну что же тут смеяться. Только я нахожу, что это слишком легкий выход из положения.

— Что — выход?

— Бог. Бог — это слишком легкий выход.

— Ты Людвига видела, Ксенечка?

— Нет.

— Из-за меня, да? А ведь я, кажется, влюбилась.

— В него?! В Людвига?

— Да ну! О нем я и думать забыла.

— Влюбилась — и молчишь?!

— Видишь ведь — не молчу.

— Да говори же — кто он?!

— Офицер, учится в академии. Сенька, он очень красивый — до ужаса!

— Красивее тебя?

— Я рядом с ним — кухарка.

— И он знает, что ты так думаешь?

— Стараюсь скрывать.

— А ты лучше говори — только вроде бы в шутку. Он спросит: «Любишь меня?». А ты: «Безумно». И совсем уж насмешливо: «Ты же чертовски красив!»

— Ах, Сенька, что он красив, никто не примет за шутку.

— И это так важно?

— Да ты сама увидишь. Только не влюбись. А то мне не хватает еще тебя потерять…

Но Ксения все-таки влюбилась. Пусть на один вечер, а потеряла голову. Она почувствовала себя как человек, который всю жизнь испытывал насмешливое презрение к безделушкам и вдруг встретил совершенно ему не нужную вещь, которую, однако, хочет так, как никогда ничего не хотел — до глупости, до безумия. Алексей не был ни холен, ни крупен и мужествен, чего терпеть не могла Ксения. Он был хоть и высок, но тонок, смугл, белозуб, с темным блеском глаз. И при этом еще держался с беззаботностью и простотой мальчишки.

Со всеми Ксения знакомилась, протягивала руку, шутила, но восприняла остальных в этой компании не сразу. Ее помешательство было так остро, что она сразу же стала «играть» на Алексея, хотя взглядывала на него не часто — и Милка ей подыгрывала, первая откликаясь смехом на ее шуточки и замечания, даже рассказывала о ней что-то лестное.

Какой-то разговор зашел — об евреях на фронте, о национальностях и национальном вопросе, о Горьком и Маяковском. Хозяин квартиры — высокий, костистый, молчаливый до этого, спорил с неким Антоном Сергеевичем, которого одного здесь только и звали по имени-отчеству, хотя был он не старше других — невысокий, с острым взглядом небольших, глубоко сидящих глаз.

Антон Сергеевич сыпал цитатами, а хозяин говорил, что цитаты — не доказательство.

— Ты мне давай отсюда, — постукивал он себя по голове.

— Ну, если для тебя классики — не авторитет…

— Они могут ошибаться так же, как я.

— Видимо, они ошибаются меньше, чем ты, если они вожди, а ты капитан. Открывать заново велосипеды…

— Человек — не велосипед, а история — не паровой двигатель, — влезла в спор Ксения.

— История — не паровой двигатель, но у нее есть свои непреложные законы, — откликнулся Антон Сергеевич.

— Цитата — не закон.

Собственно, только они втроем и спорили. Сосед Ксении, добродушный хохол Семен, явно ухаживал за ней — подкладывал, что повкуснее, в ее тарелку. Но главное — с мальчишеским интересом смотрел на нее Алексей: сидел рядом с Милкой, а смотрел на нее.

Спор продолжался. Милка взбунтовалась: «Танцевать!». Поставили пластинку. Семен поторопился пригласить Ксению. Хозяин с Антоном Сергеевичем ушли на кухню продолжать спор. Алексей танцевал с Милкой, но поглядывал на Ксению. Он, видимо, был неглуп, хотя бы уже потому, что держался так просто.

На второй танец Алексей пригласил ее, приложив к этому усилия — ему пришлось не заметить Милку. Ксения покосилась: нет, Милка не сердилась. И правильно. В любом случае Ксения повернет вспять, отойдет в сторону. Ей ведь нужно совсем немного: даже не вечер — пол-, четверть вечера, один-два танца. Ей нужно, чтобы Алексей на минуту сбился, забыл, кто он и что, куда идет, что делает. Четверть вечера. На большее-то ее, пожалуй что, и не хватит. Не в силах человек обаять другого, властительно на него действовать долго. Это не то что понравиться невольно, не прилагая усилий, вот хотя бы как Семену, задетому рикошетом. Может быть, и этого часа не получилось бы у нее с Алексеем, не подыграй, заранее расписав ее, Милка, не будь Ксения новенькой, а потому неожиданной в их компании, не влюбись вдруг в нее Семен, не попади она сразу же в ноту. Но сейчас шло, получалось. Она включила все «осветители» — ей удалось их включить, ей удалось вызвать то, что у поэтов зовется вдохновением, а у женщин очарованием. Бог с ними, что они ненадежны, эти юпитеры, и готовы выключиться в любую минуту. Сейчас Алексей танцевал с ней и был молчалив и робок. Он все глубже уходил в себя навстречу ей. Только бы ближе! Только бы ниже и ниже его лицо! При этом она не забывала улыбаться окружающим, шутить.