Наталья Суханова - Искус

— Я… к ваам… плохо? — несказанно удивился Людвиг.

И тут наконец она разозлилась.

— Только не прикидывайтесь! — грубо и нелепо выкрикнула она. — Я все знаю… Вы вели себя… Как вы могли?

Господи, а она ведь даже не знала, что собственно было. И не она Людвига, а он ее отчитал. И этого надо было ожидать — кого она вздумала наставлять! А если уж решилась, так вместо того, чтобы раскисать и хлюпать, вместо того, чтобы с самого начала все выпаливать, высказать, — ведь репетировала же даже, — и уходить, не дав ему и рта раскрыть. Да вообще, что за идиотство, с чего она вздумала, что он ей что-то обязан? Почему, собственно? Только оттого, что она его почитает, стараясь это не очень обнаруживать? А главное, почему она вдруг разревелась? Из-за Милки? А не из-за себя? Вот что она поняла наконец. Она и на Милку рассердилась — не только на Людвига. Во что бы ни вляпалась Милка, но ведь с нею, не с Ксенией забылся Людвиг, не с Ксенией, синечулочницей, как сказала бы мама. Людвиг вел с ней просветительские беседы, но понравиться ему, пусть даже так, как Милка, она не могла. Оба они предали её, устроив нечто неприличное за ее спиной, да, и сделав невозможным столь нужное ей, несмотря на ее независимый тон, преклонение перед Людвигом. И она ведь предчувствовала это, так долго противилась Милке, не знакомила ее с Людвигом.

Тихо и раздельно Людвиг втемяшивал ей, что у нее неблагодарная роль — оберегать честь девицы, которой нравится этой честью рисковать; не следует о приятельницах судить по себе; надо бы вообще осмотрительней выбирать подруг. Он даже назвал Ксению гордой. Гордая — как же! Куда бы делась вся ее гордость, догадайся Сурен той сумасшедшей ночью перед отъездом ее к бабушке заглянуть к ней в сарай. Никто не был с ней достаточно настойчив, вот и все. Конечно, этого она не говорила, только мотала отрицательно головой… Чего она хочет от него, — вопрошал Людвиг, — чтобы он женился на ее подружке? «Но, простите, соблазнить ваша приятельница способна только один раз». И — не думал он, однако, что Мила станет посвящать Ксению в эту историю — типично не тот случай.

— А она и не посвящала — не тот характер! — выкрикнула Ксения.

Это у нее неплохо получилось. А дальше отчаянно-резко, и грубо, глупо:

— И не думайте, что понося ее, выгораживаете вы себя!

И сама испугалась. Медленно розовея, Людвиг смотрел на нее. Думала, на дверь ей укажет, но он вышел сам. Было так паршиво, что хоть насвистывай весёлые песенки.

Вернулся Людвиг с чаем:

— Я м-многое вам про-щаю из хорошего к вам отношения. Но если уж так необходим сей разговор, в роли соблазняемого оказался я (Ксения почувствовала испуг и брезгливость, как если бы Людвиг стал раздеваться, но и любопытство тоже), соблазненного и вдобавок обманутого. Потому что ваша приятельница, при всей ее любви к риску, очень благоразумна — несколько скользкое сочетание. Хотя вам, я думаю, вдаваться во все это и рано и ни к чему.

Ну да, она маленькая пай-дурочка, пришла чуть ли не на дуэль вызывать, а ее гладят по головке и утешают.

— Я выпью чаю, — сказала она мрачно.

Смешно. Людвиг попытался сдержаться, но не выдержал, расхохотался. Никогда еще он не казался таким молодым. Стало вдруг неудержимо смешно и ей. Они хохотали до слез. Пока ей не стало стыдно. После этого только и оставалось бросить недопитый чай и уйти. «Превратила все в шутку сначала, поняла — принялась укорять». Ну, точно, дурочка!

Приходите, я всегда вам рад, — сказал Людвиг на прощание. И не судите поспешно.

С большой натяжкой можно было считать, что Милку она всё-таки в обиду не дала. Дорогой ценой, однако. Больше она никогда не увидит Людвига, не поговорит с ним, не поспорит. Но как сладостно вспоминалось: «Я? К вам? Плохо?». И он взял её за руку. И его лицо в эту минуту, и «Помните и не поспешно». А ведь кто она, в сущности, ему? Прибилась студенточка со съемки. С гонором при этом. Всё между ними было кончено, и она могла себе позволить вообразить, что Людвиг её любит, что он выдал себя несколькими фразами. И лицом, когда взял за руку. Но все равно — паршиво и безнадежно. Всё безнадежно…

Ее поэма лежала на дне чемодана, и она не знала, что с нею делать.

С удивлением осознав, что совершенно неспособна предугадать ответ, Ксения послала ее в журнал. Обычный равнодушный отказ казался ей невозможным. Поэму вернули с насмешливой, неприязненной рецензией. Тон был такой, словно она оказалась личным врагом рецензента и по необходимости сдерживаться он раздражен вдвойне. Поэма обвинялась в псевдозначительности, вычурности, избитости, архаичности, невнятности, бессодержательности, косноязычии, умозрительности, утомительности, безграмотности, подражательности и, наконец, просто в глупости («вызывают недоумение», «могли бы вызвать улыбку, если бы не были столь утомительны»). Одной трети этих обвинении хватило бы, чтобы убить, но в таком количестве они уже не были убийственны — как слишком большая порция яда. В таком количестве они сначала вызвали желание физически уничтожить — подстеречь и убить рецензента, потом — зуд высмеять его, и — через несколько дней — убеждение, что надо «просто плюнуть и растереть»: если на страже литературы стоят такие олухи — тем хуже для литературы. Единственное, что и после этого досаждало Ксении — это обвинение ее в крайнем пессимизме. Идиот непролазный! Суровый оптимизм, вот что это такое, а уж никак не пессимизм!

Можно было, пожалуй, попробовать еще: постучаться в другой журнал. Но следующий отказ означал бы потерю еще нескольких шансов (не так ведь много издается журналов).

Теперь ей думалось — дело в том, что у нее нет покровителя, который обошел бы этих шавок. Она послала драму поэту, которого уважала, но ответа не получила.

В институте занятия шли своим чередом. Тем, кто мечтал о профессии юриста, было сейчас, пожалуй, интереснее, чем когда-либо: фотолаборатория, криминалистика, судебная медицина, особая часть уголовного права — их наконец допустили в святая святых. И ей тоже наверное было бы интересно, если бы не тоска, такая тоска, что и сама ее поэма казалась бессмысленной игрушкой. Иллюзия разговора со Вселенной, абсолютно глухой и немой! Иногда тоска отступала, оставались просто дождь, слякоть, холод, сырая заплесневелая комната, насмешливая вредная старуха, обилие плохих книг (ни одной приличной, читая которую можно было бы забыть и слякоть, и Марфу, и дурацкий институт, и всю эту нелепую жизнь!)

Как могла, она избегала Милки. Людвигу, разумеется, не звонила. И он, конечно, и не думал разыскивать ее. Теперь Ксении уже не представлялось, что он к ней неравнодушен. Ей вообще не верилось теперь, что кто-нибудь когда-нибудь любил ее или кого-нибудь когда-нибудь любила она. И прожитое лето уже не было огромным сияющим миром. Лето как лето. Легкий флирт. Комариная деревня после курортной деревни. Увлеченная писанина никому не нужной поэмы.