Наталья Суханова - Искус

Московская квартира была все такой же, словно не было в мире обновляющего лета. Разве что в их комнате стало суше, двери соседей были прикрыты, а Люся Андреевна сделала новую прическу.

Торопясь, Ксения взялась за отделку поэмы и жутко нервничала — многое ей казалось теперь напыщенным, претенциозным, а то и просто вялым. Многое, но все-таки не главная мысль и не заключительная сцена.

Созвонившись, Ксения захватила к Людвигу свою «поэтическую драму», но тот куда-то спешил, а отдать поэму второпях Ксения не решилась. Они вышли вместе, Людвиг был рассеян, даже и не подумал проводить ее хотя бы одну лишнюю улицу, только извинился, что не смог предупредить.

— В-вы п-позвоните мне, — торопливо сказал он и не оглядываясь пошел прочь по улице.

Положительно, никто и ничто в Москве не желало замечать, что она приехала совсем другая, овеянная успехом и удачами.

Дни стояли ясные, в институте сквозь шумные приветствия проглядывали летняя отъединенность и длящаяся поглощенность иными заботами и знакомствами.

Милки еще не было. Почти все лето она провела в Москве у тетки, пока мать ездила с младшей дочерью в костнотуберкулезный санаторий. Только в августе Милка уехала к матери и теперь запаздывала.

Приехала Милка спустя неделю и тут же прибежала. Они ужасно обрадовались друг другу, даже как-то больше, чем Ксения ожидала. Одно наслаждение было смотреть на Милку, касаться ее. На вопросы, как прошло лето, ни одна не стала отвечать: Милка поморщилась и лицо ее стало на мгновение серьезным, Ксения махнула рукой — не рассказывать же кому бы то ни было об огромном этом лете!

Они снова потормошили друг друга, довольные, что есть повод повизжать, и отправились шляться по городу.

Милке нужны были пуговицы, но это не значило, что другие магазины ее не интересуют. В конце концов, если не сейчас, то позже ей понадобятся и шляпа, и духи, и туфли, и чулки, и даже меха. Кому же, кому как не Милке носить меха! Синие ее глаза были умопомрачительно сини, щеки — розовы и пушисты, ласковая нежность исходила от ее кожи — честное слово, Ксения готова была пожалеть, что не родилась мужчиной.

Милка держалась так, словно сделала честь Москве своим приездом, и это нравилось Ксении, а Милка, кося на нее глазом, еще веселее входила в роль. Ни черты ее лица, ни фигура не были изысканы, одежде ее не хватало элегантности, а манерам сдержанности. Но факт оставался фактом — Милка смотрела на Москву как на свою вотчину, и это действовало. В магазине Милка получала вещь раньше, чем кто-либо другой. Продавщицам она нравилась так же, как Марфе Петровне. Ксения наоборот чем-то не нравилась продавщицам, меж нею и ними вечно завязывался полуявный, полузатаенный поединок, в котором конечно же терпела поражение Ксения. Так что, по возможности она избегала магазинов. Но сейчас перед ней было такое живое и к тому же поучительное зрелище, что Ксения наслаждалась.

«Скажите, пожалуйста», — обращалась Милка, казалось бы в безличной форме, но при этом было совершенно ясно, что обращается она не вообще к продавщице, а именно к этой — Марии Ивановне, или Аделаиде Максимовне, или просто Танечке, обращается с огромным расположением и с полной уверенностью при этом, что та счастлива ее обслужить. И даже если Мария Ивановна не сразу это понимала, Милка не сердилась — она повторяла просьбу с той же радостно-интимной, вежливо-фамильярной интонацией. И откликались. И Милка мерила вещи, которые ей были явно не по карману, и, состроив задумчивую гримасу и «усомнившись» в вещи, покидала магазин.

На улице на ее громкий голос и еще более громкий смех кое-кто осуждающе оборачивался.

— Смотри, — говорила, смеясь, Ксения, — женщина прямо в ужасе!

— Я одного не пойму, — пожимала, плечами Милка, — если она действительно в ужасе, зачем она идет впереди нас и слушает?

— В самом деле, почему она не заткнет уши и не бросится прочь?

— Она может пойти быстрее или отстать, — говорила сурово Милка. И тут же, мечтательно: — Вон тот молодой человек мне явно нравится.

— Если ты хочешь, чтобы он обратил внимание, надо погромче.

— Еще громче? Разве я недостаточно громко говорю? Очень неудобно мы идем: рассматриваешь их, когда они поравняются, а обольщать уже некогда!

— Смотри — еще одна возмущенная.

— Тебе нравится у нее жакет? Мне — нет.

Проголодавшись, они забрели в кафе. Милка вдруг заказала вино. Тотчас с ними принялись заигрывать:

— Девчата, не примете нас в компанию?

— Не примем, — отрезала Ксения.

Но парни не унимались. У них на морде было написано: «Раз хлещете вино, ясно, что вы за штучки!»

Милка попыталась их урезонить:

— Ребята, нам с подругой нужно поговорить. Пожалуйста, не мешайте!

Не тут-то было! Пришлось пересесть за другой столик.

Увы, недавнее безмятежное настроение исчезло. И, раз уж не хотелось больше смеяться, настроились на серьезный, сочувственный разговор:

— Как сестренка? Помогло лечение?

— Больше маме — она надеется, что результат скажется позднее, — и попросила, — не будем об этом. Ну, как ты? Кого видела? Как Марфа?

— Не в настроении. Тепло, двери закрыты, ругаться не с кем. В окнах ничего не разглядишь. Да, видела Людвига! Вот уж кто всегда подтянут — и летом, и…

— Пожалуйста, не говори мне о нем! — неожиданно перебила Милка.

— О нем не говорить? — ужасно растерялась Ксения. — Почему? Милка резко отвернулась, на глазах ее чуть не слезы блеснули — это у Милки-то, веселой по характеру и убеждениям:

— Не хочу, не хочу, не желаю о нем говорить!

— Ты его видела?

— Всё! Прекратим этот разговор!

— Нет, погоди! Ты уж договаривай! Это же не пустой разговор! Мне-то ты можешь?

— О чем, Сенечка? Что он такая же скотина, как те, у «Метрополя»? Веди с ним свои просвещенные беседы, ради бога! Но мне о нем не сообщай!

— Так он… Он посмел? Ты его видела! Ну ладно же, дорогой ценитель искусств! Хорошо! Пусть! Ничего!

Ксения не чувствовала губ, как бывает при сильном морозе и бешенстве. Милка даже раскаялась:

— Я жалею, что расстроила тебя, Сенечка. Пора бы мне уже привыкнуть, что меня принимают за проститутку. Только больше со мной никогда о нем не разговаривай, хорошо?

Но Ксения только посмотрела на нее отдаленным, прищуренно-холодным взглядом.

Разговор с Людвигом о Милке лучше бы не вспоминать — горели уши от стыда: дура дурой, ничего она не сумела, мало того, она оказалась предательницей, а ведь, возмущённой, ей и в голову это не приходило. Одно утешение — больше она никогда не увидит Людвига. И все равно, все равно, и вспоминала, и пережевывала бесконечно — как она вдруг расплакалась и начала совсем не с Милки, а с того вдруг, что Людвиг плохо к ней, Ксении, относится — вот как это прорвалось.