Наталья Суханова - Искус

В октябре Матильде стало совсем плохо. Родственница, оживившись еще больше, вызвала врача, бегала — меняла грелки и пузыри, рассказывала, что Матильда «таращится, а ничего не понимает», убегала на работу, постучав в двери ко всем соседям и попросив «заглядать к тетеньке».

Люся Андреевна выходила от Матильды, качая головой. Валентина, проходя мимо Матильдиной комнаты, болезненно морщилась.

Марфа Петровна сходила туда и, вернувшись, позвала Ксению помочь. Ксения ожидала увидеть Матильду в бреду или обмороке, но та смотрела на них, и чем ближе они подходили, тем большее беспокойство или, может быть, страх выражало ее лицо. Руки сильнее задвигались по одеялу, бестолково, словно забыв порядок и назначение движений. Марфа Петровна велела приподнять Матильду подмышки — от слабости или одеревенелости Матильда стукнулась головой о подбородок Ксении. Тело оказалось неожиданно прохладно и тяжело. Это пугало, как, верно, испугало бы и обратное — жар и легкость тела. Откинутое одеяло обнажило истощенные ноги — от таза углом к ступням. Марфа выдернула из — под приподнятых Ксенией костистых Матильдиных плечей угол подкладки и подложила какой-то старый халат. Потом, велев Ксении приподнять Матильду под колени, окончательно вытащила мокрую тряпку и быстро подсунула и расправила другой конец халата. Затем так же быстро и спокойно укрыла Матильду, выпростав ей руки и положив поверх одеяла. Осмотрелась, поискала глазами таз, бросила в него тряпку. Матильда все еще беспокоилась, и Марфа налила из чайника в кружку воды, но — не то Матильда не хотела пить, не то не сумела — вода разлилась. Нахмурившись, Марфа обтерла больной губы, подбородок, шею, при этом ни разу не взглянув внимательно в лицо Матильде, словно ее тут и не было.

Ксения обернулась от порога — Матильда все так же перебирала пальцами, но теперь смотрела куда-то на спинку кровати.

Несколько раз Ксения заглядывала к больной, словно заразившись невнятным ее беспокойством. Наконец, преодолевая отталкивание, невидимый круг, через который не надо переступать тому, кто хочет радоваться жизни, вошла в комнату к Матильде. Халат под Матильдой был сух и даже не сдвинут, хотя по-прежнему мелкое, как рябь, беспокойство владело больной… Желтый прохладный лоб, мягкие, хранящие тепло жизни волосы…

— Ничего, ничего, — стыдливо прошептала Ксения. — Ничего, хорошая, ничего, миленькая, ничего…

Выражение глаз Матильды не изменилось, но руки стали медленнее ерзать по одеялу.

Вошла Люся Андреевна с бульоном. Бодрым голосом прокричала:

— А вот мы сейчас покушаем! Покушаем, Матильдочка?

И Люся тоже, хоть и орала бодро, в лицо Матильде не смотрела. Никто в лицо не смотрел, словно то существо, что лежало в кровати, уже отсутствовало. Да наверное так и было. Это существо не помнило ни их, соседей, ни себя, со своей путанной, странной, уже прошедшей, уже не ее, жизнью.

Люся пыталась кормить, но та не глотала — бульон вылился через край рта.

— Не ест, — сказала чуть тише Люся Андреевна, словно крик та еще могла слышать, обыкновенный же голос нет. — Уже второй день ничего не ест, — и многозначительно покачала головой.

Ее низкотазая фигура поплыла к двери. Ксения окликнула:

— Люся Андреевна, вы оставьте бульон, может еще захочет. Странно было сидеть с Матильдой, не зная, понимает ли она хоть что-то. Странно, что эта старая женщина стала ребенком. Беспомощным ребенком. Ксения гладила ее по костистой, с легкими мягкими волосами, голове, ласково говорила с ней, и Матильда, казалось Ксении, становилась спокойнее. Ласково уговаривая, Ксения поднесла к ее рту ложку с бульоном — Матильда послушно открыла рот, сглотнула. В первый раз за два дня она ела.

На кухню Ксения выскочила торжествующая:

— Она съела! Она поела!

Люся Андреевна изобразила удивление и восхищение, Марфа безнадежно махнула рукой.

Сейчас Ксения была уверена, что люди только потому и умирают, что такие, как Марфа, тяжким своим неверием не дают им одолеть обратный подъем к жизни.

Когда Ксения вернулась в комнату, Матильда дремала. Осторожно поправив на ней одеяло и посмотрев с надеждой на лицо, которое показалось ей успокоенным, Ксения вышла.

На занятиях в институте Ксения сидела отрешенно. Она все думала с горячей нежностью, что вот, сделала то, чего не смог, не захотел сделать никто другой — лаской проникла за стену непонимания и страха, дала немного тепла этой беспомощной, затерянной душе, накормила, а может даже заставила отступить болезнь и смерть. Матильда ей доверилась — Ксения знала, что доверилась.

Возвратившись из института, заглянула к Матильде. Та опять дремала, но сердце у Ксении заныло — таким серым было лицо, так слиплись на костистом лбу редкие волосы.

Вечером Матильде стало хуже — она тяжело дышала и безостановочно мотала головой по подушке. Глаза ее то закрывались, то расширялись с тем бессмысленным выражением, с каким глядят днем потревоженные ночные птицы.

Дура-родственница с веселой горестью разглагольствовала о том, что сказал врач — долго, мол, не протянет, ждите с часа на час.

— Тише, — сказала Ксения. — Вы же ее тревожите.

— Она совсем бессознательная, — радостно возразила родственница. — Ничего уже не слышит.

— Пеленку меняли? — спросила сердито Ксения, но родственница не обиделась. Даже и этот указующий вопрос был для нее только поводом лишний раз рассказать о простых и грязных тайнах умирания.

— Из нее уже ничто не идет: не …., не…. Теперь уже скоро помрет. На одном сердце держится.

Но Ксении казалось, что в этом беспамятном теле, где-то в глубине — бессильное крикнуть, дать знать о себе, отрезанное от всего, но слышащее, в последней скорби живет еще то, что было изначально Матильдой, что становилось то тем, то иным, все обманывая, все не находя себя, — и теперь вот должно уйти навсегда, перестать быть.

— Лекарства нужны? — перебила она беспрерывное, радостно-озабоченное повествование родственницы.

В аптеке пришлось ждать. Люди вокруг — спешащие, хлопочущие — казались жалкими, мелкими. Все казалось мелким. И жалким, и понятным представало то, что еще недавно вызывало омерзение: торопливость, покладистость, жадность в любви или в том, что ею называется. И все-таки ради своей последней минуты, которую она уже не выразит и не осознает, Ксения клялась себе не быть ни покладистой, ни благослепой, чего бы это ей ни стоило.

Ночью задремавшая родственница проснулась от стука. На полу лежала мертвая Матильда.

Родственница сумела сделать из смерти такой естественный бытовой факт, что за хлопотами, за приготовлениями к похоронам и поминкам, за вздохами и банальными фразами никто и не заметил, что Матильды уже нет. Кстати, оформляя многочисленные бумажки на похороны, узнали, что Матильда не была Матильдою от рождения, по документам она была Марией. На Марию Шульгину оформили место на кладбище, гроб и машину.