Наталья Суханова - Искус

Уже за квартал до института Ксения начинала озираться — не идет ли Ким. «Если не увижу его еще неделю, — думала она с радостным ужасом, — с ума сойду, не знаю, что сделаю». И в раздевалке, пока Милка, больше кокетничая, чем беспокоясь о ней, откуда-то из толпы кричала, и приподнималась на цыпочки, и махала ей, Ксения тоже оглядывала быстрым взглядом вестибюль, надеясь увидеть Кима, чтобы примириться с сумрачным холодным утром, с тусклым электрическим светом, с грядущим семинаром, со всеми этими юридическими «презумпциями», «умыслом», «составом преступления» и прочей дребеденью. А Милка между тем все прыгала, все окликала ее, настраивая парней на тот легкомысленный лад, который настораживал Ксению, опасающуюся какого-нибудь хамства. Сколько раз она увещевала Милку: «Ма шер, ты не во Франции, где легкомыслие галантно», на что Милка резонно возражала, что и она не француженка и к хамству прилично подготовлена. И все же, все же, даже без хамства, вокруг Милки легко возникает некий душок, так что уже и по Ксении скользят соответствующим взглядом. И шуточки, и пробные «нечаянные» прикосновения. Нет уж, лучше пристроиться к кому-нибудь из своей группы, где у Ксении репутация порядочной девицы настолько прочна, что иногда это даже раздражает.

А на лекции, если повезет, и Ким здесь — взглядоперекличка.

Черт подери, еще оставалось узнать самое важное — есть ли и дальше разворот Мировой Спирали вверх, по мнению же христиан, спасен ли наш мир или обречен быть пущену в переработку. Но она боялась, что и после этого ей никогда не узнать, любил ли ее действительно Виктор в этой маленькой, запутанной, как шерстяной клубок с репьями вперемешку, жизни, и это почему-то снижало до какой-то выдуманности и ничтожности вопрос о Божественном плане Мира.

Началась эта история со случайно услышанного в коридоре разговора — что Маяковский был затравлен. Ксении тогда легли на душу и этот разговор, и аскетическое, в пятнах сошедших прыщей лицо, и зеленые глаза. Просто понравились, а теперь выросло уже черт знает во что, поперек мыслей, поперек жизни идет, один свет во всем институте, во всей Москве. А между тем — взгляды взглядами, но ни одной попытки с его стороны подойти, познакомиться! Хотя, возможно, чем дальше, тем нелепее: после всех этих взглядов подойти и: «Девушка, можно с вами познакомиться?» или еще какая-нибудь чепуха в этом же роде. Были бы маскарады, — почему, в самом деле, нет теперь маскарадов? — всё можно было бы сказать: игра, маски! А так — смешно, несуразно. Ах, да не ее, не ее это дело — думать о том, как перейти от взглядов к словам! Начать игру — пожалуйста, но заговаривать, подстраивать встречу, просить познакомить — нет уж, увольте! Решительный шаг — дело мужское. После с ее стороны — всё что угодно: самоотверженность, безрассудство. Но не первый шаг навстречу, нет!

Кончалась лекция, водоворот рванувших к дверям студентов выносил и Ксению. Где-то слышался Милкин вопль:

— Сумасшедшие! Сенечка, ты жива?!

Но Ксении не до Милкиных воплей — ее зеленоглазик имеет обыкновение, выйдя, остановиться тут же, у дверей, так что Ксению проносит в каком-нибудь шаге от него, и даже нельзя разглядеть в темном коридоре, ее ли он ждет, на нее ли смотрит. Тянет пройти совсем вплотную к нему — тем бешенее она упирается, даже локтями начинает распихивать галдящий поток.

На семинарах, когда Ким уже где-то в другой аудитории, наступает похмелье: нужно быстренько прочесть, что не успела дома, решить задачки, а хочется одного — вспоминать его: во тьме коридора, совсем рядом. И — семинар, и балдеж, и неодолимые скука, дремота. Уснешь, если не отвлечься, не рассматривать, например, девчонок из группы. Рыжеватые, каштановые кудри Аси, которыми она то встряхивает, то запускает в них пятерню, ее заячий рот, мальчишескую фигурку. Бэлку — круглое, чуть пухлое лицо, беленькие брови, светлая коронка волос, вся ее упругая выгнутость, откинутость назад, особенно заметная рядом с сутуловатостью Аськи. Красотку их группы — Инку: серые глаза слепо расширены, золотые кудри рассыпаны по плечам, и странно подергивается, шевелится красивый мягкий рот.

Ксения разглядывает девчонок так часто и так пристально, что даже сквозь мысли движутся эти привычные лица. Сквозь мысли о зеленоглазом пятнастике, который так далек, словно не в другой аудитории, а на другом конце света.

Поднятый преподавателем с места, заумно развивает какую-то мысль кудрявый, приземистый, кривоногий Заказкин, лихой разведчик в недавнем прошлом. На заднем столе дуются в «балду» Зимин и Крутовертов. Будь в их группе поменьше демобилизованных, возможно, и не было бы этой тоски, было бы на ком, кроме девчонок, взгляду остановиться. А эти — не мальчишки, а дяди уже — так старательны, что, кажется, надень на них юбки, и не заметят, не обратят внимания. Она их уважает, почитает, но совершенно невероятно в них влюбиться. Лучше бы она попала в группу, где больше сверстников.

В школе Ксении казалось, что школьная жизнь — несущественная, неглавная, подготовительная, что поступит она в институт — и начнется наконец жизнь подлинная, приносящая каждый день открытия. И вот Ксения уже второй год студентка, прошел первый страх вылететь из института, завалить стипендию, но вместе с этим страхом прошла и надежда — не сегодня так завтра узнать что-то главное, чего нигде, кроме института, узнать невозможно. Прошла надежда встретить каких-то особенных людей. Жизнь течет еще более призрачная, еще более ненастоящая, чем в школе. И если что-то Ксения и узнает, то только вопреки тому, чем должна заниматься, только урывая время у занятий, только читая то одни, то другие книги. Когда бы не статистика и не история политучений, мозги ее совершенно заплесневели бы в институте. И, не понукай ее самолюбие, давно бы уже, наверное, ходила в двоечницах.

Как надоело все это! И больше всего надоела себе она сама! Хоть бы письмо от Таньки, что ли! Светлая душа, и вокруг нее тоже какие-то такие люди, что, читая Танькины письма о них, и то уже проникаешься верой во что-то лучшее. Ах, если бы Ким догадался сделать один, всего только один шаг навстречу!