Наталья Суханова - Искус

Я так и знал, — бормотал Сурен, часто целуя ее лицо. — Маленькая, гордая, нецелованная… Я знал… Милая.

Все перепуталось: ее сила, его слабость, его сила, ее слабость. Кто был сильнее и кто слабее этой ночью — с ярким молчаливым светом луны, с большими молчаливыми тенями деревьев, с молчаливым сильным запахом цветов? Ничего не было прибавлено к тому, что уже сказал он и что сказала она, но Ксения не уходила, и Сурен снова говорил о горечи и любви — только теперь они сидели на ступенях, широких ступенях лечебницы, покрытых широкими пятнами тени и света. Он говорил, и она не отнимала руку, и знала, что боится и ждет нового поцелуя.

Только второй поцелуй был уже не так неотвратим и опаляющ, и обнаженность его была уже знакома. И все-таки она хотела и третьего, и четвертого поцелуя.

Задыхаясь, с немением кожи на голове, вспомнила она утром обнаженность этих поцелуев. Утро выдалось яркое, а она снова хотела ночи — так говорливы и так беспомощны сказать были люди, птицы, так односмысленно было все видимое. Она хотела поцелуев, одно воспоминание о которых знобило.

Было в этом ознобе и что-то неприятное. Да, эта внезапная нутряная близость человека, еще два дня назад чужого ей, мало того — много лет безликого доброго товарища. Опять, как до этого днем, все вышло и вечером помимо ее благих намерений. И вот она уже ждет его, хочет видеть, на Таньку ей плевать: не потому, что полюбила, это бы еще она простила себе, а потому, что он подчинил ее — и чем? — поцелуями.

В этих ощущениях, не то что сшибающихся, но дробно, мелко и остро чередующихся, она была как истеричка: ломала руки и улыбалась, ложилась и вскакивала. И вдруг сквозь занавеску увидела поднимающегося по лестнице Сурена и поспешно спустила английский замок. Она даже отойти не успела, услышала совсем рядом его шаги, его стук — какой? робкий? значительный? Пригнувшись за дверью, словно он мог ее видеть сквозь дверь, она прижимала кулак к сильно бьющемуся сердцу и не то морщилась, не то улыбалась.

— Не помню, вроде Ксеничка не выходила, ты не видел, Миша? — своим юным звонким голосом предательски сказала старуха — соседка.

— Ну что мы, все время смотрим на лестницу, Наденька? — урезонивающе сказал ее муж.

Теперь уже морщилась Ксения от того, как противно все получалось.

Сидя под дверью на полу, она слышала, как уходит Сурен, приподнялась поглядеть, как он будет идти через двор, и вздрогнула от новых шагов за дверью. «Он вернулся», — подумала она с испугом и радостью. Но это была почта, в почтовый ящик под носом у Ксении шлепнулось письмо и влезла, шурша, газета.

От Сурена записки в ящике не было — не дотумкал, а может, постеснялся соседей. А письмо-то было от Таньки, и при виде его у Ксении сжалось сердце. Хотя было и еще какое-то чувство — нечто очень похожее на удовольствие от бурно развивающихся событий, от того, что вчерашнее тихое существование уже невозможно.

«Родная, милая Сенечка! — писала Танька. — Вот я и на море, у тетки, совсем, как в песне: «Там море синее, песок и пляж, там жизнь роскошная чарует нас». На что только мне эта роскошная, потная, жаркая жизнь, не могу взять в толк. Мечтала о поездке целый год, а теперь жду не дождусь, когда вернусь в наши прекрасные, как бы мы их ни ругали, Джемуши. Ох, как я соскучилась, как ругаю себя, что уехала.»

Дальше шли вопросы о знакомых и, конечно, о Сурене: «Горе мое луковое, когда я уже перестану мучиться им — чего он мне в душу намертво влез? Посмотри на него так, словно в тебе сижу я, напиши мне о нем все-все: и что он делает, и что говорит, и похудел или нет, и вспомнил ли хоть раз, хоть к слову обо мне». Да куда там! Так уж, наверное, и таскать мне всю жизнь в себе, скрывая, как дурную, эту болезнь, это наваждение. Только ты, Сенечка, мне «радость и отрада», моя чистая, моя умная, моя сердечная.

«Посмотри на него, Сенечка». Уже посмотрела! Уже нагадила! «Чистая, сердечная»! Танька — вот кто чистая. До слепоты. Не то что о Сурене — что она знает о ней, о Ксении, ее доверчивая, восторженная, такая глупая Танька!

В дверь забарабанил брат. Ксения тут же напустилась на него, что он ничего не делает, целый день лодыря гоняет, думает — Ксения должна его напоить, накормить, все за ним убрать и нос вытереть!

— А чо, а чо такое? — завел Валерка с формальным возмущением, и попытался смыться, но сестрина длань настигла его, дернула за вихор, всучила деньги на хлеб.

После этого Ксения снова заперлась, навалила на уши подушку, прислушиваясь сквозь нее, не постучит ли Сурен. Она плакала, а потом отрывисто смеялась, что плачет, садилась на кровати, готовая бежать к Сурену, и удивлялась, даже немного любовалась собой: надо же, такой порыв страстей. Ни читать, ни убирать не могла. Могла только вспоминать в подробностях этот долгий «невестин» день.

К вечеру она решилась. Когда мать и отец пришли с работы, их ждал накрытый стол, готовый обед. Отец был явно растроган — плохо побритый, худой, голубоглазый отец. Мама, более чуткая, насторожилась.

Налив в тарелки суп, Ксения села к столу и выпалила:

— Вы отложили мне деньги на пальто. Мне пальто не нужно — я поеду к бабушке.

— Таак. И когда же, позвольте узнать?

— Завтра утром. Я уже взяла билет.

— То есть попросту вынула деньги и взяла? — отец двинул тарелкой так, что расплескал суп.

Поднялся привычный крик. Кстати, и Людвиг был помянут — уж не к нему ли рвется своевольная, ненадежная дочь? И Ксения тоже кричала: если он сам забыл свою мать, то не должен хотя бы ей мешать навестить бабушку, тем более, что это за те деньги, которые ей же, Ксении отложены.

— Но имей в виду, — кричал отец, — не думай…

— Не нужно мне ваше пальто, — «со слезой в голосе» кричала и Ксения. — Вам же лучше! Хотите, я возьму Валерку? И отдохнете хоть раз!

Отец ушел в другую комнату, пнув напоследок выварку с замоченными уже третий день тряпками. Валерка со вздохом отказался от поездки. Понятно, он не мог бросить на полдороге историю с человеком в ботинках на толстой подошве.

После Ксения с мамой отстирывали тряпки в горячей воде со щелоком. Тряпки пахли уже совсем нехорошо — загнившей грязью. Было парко. Ксения целовала украдкой маму в мокрую — не то от слез, не то от стирки — щеку.

Ужинать Ксения не стала, рано ушла в сарай спать:

— Если кто придет, меня нет дома. Кто бы ни пришел… Я говорю: кто бы ни пришел!.. Да, и Сурен тоже!

Поздно вечером мама все же заглянула в сарай, сказала, что Сурен приходил.

— Надеюсь, вы не сказали ему, что я уезжаю?

— Нет, не сказали, — вздохнула мама.

Присев на топчан, мама еще раз напомнила, что и как передать бабушке, но все это было совсем не нужно — нужно было только, чтобы мама ушла.

Всю ночь Ксения провела в сумасшествии. Все ее силы уходили на то, чтобы не убежать из сарая к Сурену. Но если он придет, думала она с сумасшедшей радостью, тогда все — она будет его, она сегодня же станет женщиной.