Наталья Суханова - Искус

Сейчас, вглядываясь в лица, Ксения почти не слышала, о чем говорят, или, может, слышала, но тотчас забывала. На хозяина смотреть избегала. Она видела только, что он неулыбчив, и это внушало надежду, что он серьезно прочтет ее поэму, хорошо поймет и скажет умные слова. Но, думая об этом, она начинала беспокоиться и поэтому старалась на хозяина не смотреть. Когда же ее взгляд падал на нервно-худощавого, Ксения снова начинала слышать — ибо все в нем казалось высохшим вокруг живого прерывистого ручья его речей. А может, она его слышала потому, что он говорил нечто близкое ей. Близкое — не по мысли даже — по размаху, по сопоставлениям:

— «Снегурочка» — эта сказка в старом звучании кажется уже детской… Для того, чтобы вернуть звучание, нужны иные масштабы… Инопланетный разум, жаждущий, как света, как любви, контакта с братственным разумом — и невозможность рядоположенности! Иная форма обмена! Встреча, означающая гибель столь нужного, иного, близкого существа. Вы понимаете?

— Это интересно, родненький!

— Это больше, чем интересно… И то, что мы здесь, на Земле, уже не видим собственных космических противоположностей… этих зимы и лета, существующих взаимогибельно… на одной планете… взаимогибельно существующих — вот ведь это что!.. Для нас уже и Шекспир мал…

— Ленечка, милый, но ведь это не тот подход!

— Леонид, вы помните «Аэлиту»?

— «Аэлита» — не то. Поэтично, но ограниченно…

— Кроме последней фразы, Ленечка!

Та, которая обращалась к нервному — «Ленечка» и «родненький», говорила тонким, детским, ласково-наивным голосом, а лицо у нее было мертвенно, и мертвенно-холодны были большие светлые глаза.

Рядом с ней так же живо откликалась и так же внимательно слушала женщина — из тех пожилых, у которых полнеет, становится вульгарно крепкой и низенькой фигура, и худеет, кажется осунувшимся и серым лицо. У этой, однако, то оживление, та восторженность, что звучали в голосе, были и в лице. Выражение голоса, выражение лица и то, что, очевидно, она чувствовала, настолько не разнилось и не превышало одно другого, что будь это, кажется, и самые высокие страсти и самые высокие мысли — и тогда в этом была бы гнетущая ограниченность.

— Да нет, — говорила хозяйка дома небольшому человечку, который казался уродом: с огромным лбом и мудрыми скорбными глазами. — Да нет. Не в том дело. Сейчас я попытаюсь сформулировать. Вот мы как-то говорили: герой открывает дверь и выходит на улицу. Писатель должен знать, что с героем будет дальше. Что будет дальше. Если он пойдет и позавтракает — это одно. Если он покончит жизнь самоубийством — это другое. А мы все не знаем, что с нами будет через несколько часов. Слишком быстро все движется… Да нет, нет… Сейчас некогда. Человек, когда работает, ему некогда петь… Это не то! Мурлыкает, напевает — да! Правильно. Вот почему… Да!.. Вот почему сейчас и поет вся страна — «Под городом Горьким»… Да… Вот почему сейчас вырабатывается очень приличная, прямо-таки совершенно приличная читабельная литература. Гораздо выше дореволюционной. Возьмите журнал до революции: либо это действительно прекрасные вещи, либо уж такая дрянь, что и читать невозможно. А у нас вырабатывается оч-чень приличная читабельная литература. А что вы хотите? Читатель хочет отдыхать. Ему нужен сюжет, несчастная любовь, половые проблемы. А почему «Золото» Полевого зачитывают до дыр?

Человек с лицом урода молвил что-то так тихо, что Ксения не расслышала.

— Цензура? — откликнулась хозяйка. — Глупости. Китайский император велел отрубать головы поэтам. И что же? Они писали изумительные стихи, которые зарывали в землю. Эти стихи нашли. Что?.. Нет, уверяю вас, нет. Искусство приходится на периоды упадка, реакции. И делают его больные, несчастные люди. Это заместитель действительной жизни. Все убыстряется, только не время прихода расцвета искусств. Народ творит тогда, когда устает. Плод созревает перед зимою…

…На обратном пути Людвиг с любопытством выслушивал Ксению:

— Как вы говорите? Урод? Горбун? К вам на язык не попадайся. Это Байдуков. Мудр? Не знаю. Во всяком случае, никогда не обнаруживал этого. Автор двух книжечек — о чем бы вы думали? — о спорте. Да, о спорте, и очень увлеченные, жизнерадостные были книженции… Ну-ну, это вы, конечно, преувеличиваете насчет жуткого мертвенного лица Введенской. Возможно, она глуховата, хотя удачно это скрывает — в этом, возможно, объяснение некоторой, скажем так, неподвижности взгляда. Введенская — известный литературовед и очень порядочный человек. Никаких ужасных тайн, убийств, отравлений в ее жизни не было — вас подводит излишнее воображение. Но не важно. Кройте дальше, это любопытно… Вот тут я с вами полностью согласен. Попова вульгарна и ограничена, хотя не только успешно пишет и печатается, но даже имеет, как она выражается на читательских конференциях, «магистральную линию творчества»… А, Маргарита? Была когда-то очень красива. Это ее старые литературные знакомства по мужу, с которым была у них большая любовь. Вы о нем едва ли слышали. Он был известен очень недолго и скоро погиб… Да? Вы считаете, на Сашу ока произвела впечатление? Возможно, вам виднее, я как-то не глядел… Шизофреничный человек? О, это поэт, и поэт любопытный. Эрудит, интеллектуал. Не очень, правда, печатается. Не в струю, так сказать.

— Не для «мурлыканья»?

— Что? Ах да, вы об этом разговоре. Во всяком случае, если и для мурлыканья, то не для бодрого… Да нет, Костя вполне нормальный, вполне жизнерадостный человек. Просто устал, наверное. Что бы там ни говорили, а он работяга. Не выдрющивается, а работает. Он известен, его уважают, Устает, конечно… Жена? Умная жена, и без нее Костя, наверное, не был бы Костей. Она, кажется, даже каких-то высоких кровей… Да нет, что ж, может, так оно и нужно — смотреть на людей, ничего о них не зная.

Следующую неделю Ксения потратила на то, чтобы ознакомиться с творчеством «Кости». То, что она прочла, оказалось не так уж интересно, но она готова была увидеть в прочитанном достоинства, если он, в свою очередь, разглядит достоинства ее поэмы.

Косте поэма не понравилась.

Ксения попыталась рассказать об этом Людвигу с иронией. Но тот принялся ее урезонивать, что, мол, Костя во многом прав: и влияние Шекспира у Ксении чувствуется, что, кстати сказать, можно принять и за похвалу. И ведь действительно, до нее, Ксении, литературой сказано уже так много и так по-настоящему хорошо…

И тут, конечно, Ксения сорвалась:

— Людвиг Владимирович, какой вы наивный! Да вашему Косте так скучно, что попади ему даже «Гамлет», разумеется — никому еще неизвестный, он и для него начал бы искать место меж тем и этим, а в конце концов решил бы, что вообще «Гамлета» не стоило писать! Такие, как ваш Костя, и революцию, наверное, не заметили!