Наталья Суханова - Искус

Второе продолжение того вечера в академии было пока Ксении еще неведомо.

В институте Милка, завидев Ксению, обязательно куда-нибудь «спешила и опаздывала», и Ксения холодно ждала, когда ее «шерочка» не будет, наконец, ни «бежать», ни «опаздывать»: что ж, Ксения подождет, и дождется, и выскажет все, что думает о Милке после того вечера. Но это так, для порядка. Вообще же Ксения вспоминала теперь о Милке только когда та попадалась ей на глаза.

Как-то еще в ноябре Людвиг сказал Ксении:

— Помните красивую женщину, которая произвела на вас сильное впечатление у Кости?

— По-моему, не на меня, а на Сашу.

— Так вот, у Маргариты Андреевны какие-то непорядки с печенью. Я ей рассказал, что вы из Джемушей, что мама ваша — врач. У Маргариты как раз должен быть отпуск, и она очень просила вас позвонить ей…

Ксения созвонилась с Маргаритой и матерью, Маргарита поехала в Джемуши, купила там путевку, лечилась, а вернувшись, пришла к Марфе, принесла письмо и посылку от мамы.

Спокойно поздоровавшись, она окинула неторопливым взглядом комнату, потрогала наволочку на топчане у Ксении.

— А нельзя топить печку? — поинтересовалась она. — Газом отапливаться очень вредно.

— А жить на пятьсот рублей в месяц не вредно? — насмешливо отозвалась Марфа.

Не впав в участливый тон, Маргарита спокойно расспросила, какая у Марфы пенсия и сколько она берет с Ксении. Пить чай не стала. Сказала, что ждет Ксению в гости в следующее воскресенье.

Жила Маргарита в большой комнате, перегороженной надвое шкафами: посуденным, бельевым и книжным. С соседями по коммунальной квартире была приветлива и немногословна. С Ксенией ласкова, и тоже казалась немногословной, хотя говорила не так уж мало. Просто несуетливо говорила и, в отличие от других, расспрашивала мало.

Глядя на Маргариту поверх стола (они и ели, и чай пили), Ксения подумала, не ошиблась ли она, сочтя в первый раз Маргариту грустной: спокойная женщина, одетая во что-то элегантное, светлое. Но стоило отвести от нее взгляд — и оставался след печали. А может, это было ощущение истончившейся красоты, за которой не старость, а словно бы уже смерть.

Вероятно, в Ксении говорила детская романтичность, а может, все дело было в том, как действовало на Ксению это лицо, но, сама не любившая настойчивых расспросов, с Маргаритой она не могла удержаться от самых неожиданных и вероятно глуповатых вопросов. Маргарита, однако, так же легко и просто отвечала на вопросы, как легко и просто молчала, если ее не спрашивали. Это было, пожалуй, внове. Ксения привыкла, что люди рассказывают, когда их никто не расспрашивает, и молчат с загадочным видом и обходят шуткой вопросы, когда их спрашивают напрямик.

Чуть ли не в первый же вечер задала Ксения вопрос, ни много ни мало, — о смысле жизни.

— То есть, какие радости в жизни мне кажутся подлинными? — странно уточнила вопрос Маргарита. Кажется, Ксения имела в виду нечто другое, но как-то не могла собраться с мыслями, и кивнула.

— Подлинными, — повторила Маргарита. — Самые обыденные, самые простые… Любовь к детям, к родным… И к неродным тоже… Забота о том, чтобы они были сыты и обуты… Любимый муж… Здоровье… Видеть, дышать, слышать. Вот это, я думаю. Хотя в молодости думала по-другому.

Маргарита была биологом. Как раз гремели разговоры о некоем Бошьяне, у которого будто бы в его опытах с вирусами имело место возникновение жизни из неживого вещества.

— Как вы думаете, — спросила Ксения Маргариту, — Лепешинская права? Этот рубеж в самом деле взят?

— Не думаю… Я, правда, довольно далека от этого… Но мне не верится.

И хотя в данном случае в Маргарите могла говорить не мудрость, а консерватизм и даже косность, позже, когда результаты Бошьяна оказались опровергнуты, Ксения лишний раз сочла это свидетельством чутья и проницательности Маргариты.

В первый же ее приход Маргарита оставила Ксению ночевать. Стесняясь своих перекрученных бретелек, наспех зашитой старой комбинации, Ксения юркнула в крахмальные простыни. Маргарита в просторной ночной рубашке еще ходила по комнате, и просвечивающее тело ее не было старым. Потом, выключив верхний свет, Маргарита зажгла настольную лампу у своей кровати, включила негромко приемник у изголовья, взяла книжку.

Утром Ксения спала так крепко, что не слышала ни как Маргарита встала, ни как собиралась. Та ее разбудила, уже одетая — в пальто и шляпке:

— Ксюша, завтрак на столе, ключ оставите в шкафчике у двери. Спите, спите!

И ушла. Ксения долго лежала, с наслаждением и грустью глядя на желтый туман за окном, потом неторопливо оделась, долго ходила по комнате, глядя то на свое отражение в стеклах шкафов, то на то, что стоит за стеклом и висит на стеках. В том закутке, где стояли кровать и столик с приемником, висела фотография мальчика в матроске: большие глаза, кулак под щекой, верхняя губа — задумчивым мысиком.

Ксения оставила на столе записку: «Маргарита Андреевна, большое спасибо. Можно, я буду к вам приходить?»

Как почти все оторванные от своих мест и родни, Ксения легко становилась завсегдатаем у симпатичных пожилых людей, покровительствующих ей. Теперь она зачастила к Маргарите. Милка стала совсем далекой. Она даже казалась Ксении теперь не такой уж и привлекательной.

Как-то, сбежав с последней пары семинарских часов, Ксения причесывалась в туалете, прислушиваясь невольно, как зверски кого-то рвет в кабине. С перепоя что ли? — думала она, сострадая с брезгливостью. Дверца открылась, и Ксения увидела в зеркало серую Милку с выцветшими глазами, с каким-то крупным и бледным ртом.

— Господи, Милка, что с тобой?

— Красавица, правда? — посмеялась Милка, подкрашивая не только губы, но и щеки. — Я, Сенечка, беременна, — объяснила она так, словно говорила о легком недомогании. — Поздравлений не принимаю, — продолжала Милка бесшабашно, — поскольку не замужем и особых надежд не питаю.

— То есть как? — обрела наконец дар речи Ксения. — Ведь ребенок! Ребенок-то как же?!

— Ребенка пока нет и едва ли будет.

Все в Ксении рванулось на спасение ребенка, который уже есть, есть, но которого могут не захотеть!

— Если бы закурить, — сказала Милка. — И курить не могу!

— Постой! Погоди! — твердила Ксения. — Только ничего не решай заранее! (словно Милка могла прямо отсюда отправиться к какой-нибудь бабке).

Вышли на свежий воздух. На улице Милка оживилась, принялась сходу кокетничать. Крашеные ее щеки выглядели вполне естественно — совершенно в цвет ее прежнему румянцу. Ксения молчала, чуть ли не обиженная. Она была точь-в-точь влюбленный, который после трагического разговора видит оскорбительное веселье возлюбленной и при этом боится выдать, что сердится — как бы не было еще хуже. Милка кокетничала, но была какая-то отяжелевшая, хотя живота еще и в помине не было. Что же там, внутри Милки — червячок, завязь в цветке? А матка, интересно, какая она: цветок, стручок, раковинка, плоский мешочек? И еще — удивление, в котором никогда никому не призналась бы: так, значит, все-таки, правда? Значит, существует и матка, и эта самая интимная жизнь? Все она знала умом, куда как знающая была, а вот на деле и до сих пор — в свои-то почти двадцать лет! — не верила до конца. Ну да чепуха все это. Главное, во что бы то ни стало, — неужели у нее, упрямой, настырной, яростной, не хватит на это решимости и сил? — отстоять ребенка! Если Милка выберет аборт, этого ребенка настолько не будет, что даже вспомнить будет не о чем! Если оставит, это станет такой явью, которая вберет в себя все другое!