Наталья Суханова - Искус

Брат подружки скоро ушел на войну и погиб. В день, когда пришло извещение, мама девочки дежурила в госпитале, дежурство нельзя было отменить, и Ксения ночевала у них. Полночи они проплакали, обнявшись с подругой, а когда изнемогшая подружка задремала, Ксения вышла в ту комнату. В расшторенное окно светила луна, печка, у которой он сидел тогда, была чуть теплой. «Записки Пиквикского клуба» лежали на полке. Вцепившись в печку, Ксения снова заплакала — одна, ни с кем не делясь своим горем.

Сейчас, разглядывая фотографии Мити, Ксения пытается понять, в самом ли деле они похожи — сын Маргариты и брат той школьной подружки. Или просто есть в этих лицах общее, чего нет в лицах тех, кого теперь встречает Ксения?

Фотографий сына у Маргариты — десяток, не больше. Фотографий мужа — ни одной. Лишь много лет спустя Ксения догадается, почему. Он был арестован в те годы, и, оберегая сына, а может быть и себя, Маргарита уничтожила фотографии. «Кто должен памятку любви хранить, тому способна память изменить»… Мужа Маргариты Ксения иногда представляет по ее рассказам, но не задерживается на этом образе. Ее привлекают фотографии и книги Мити, мальчика, подростка, юноши, которому было бы сейчас под тридцать.

В книжном шкафу, где стоят вперемежку учебники и художественная литература, она нашла и «Записки Пиквикского клуба» и не захотела спрашивать, кто их читал. В томике Гете лежал желтый листок. Неправильным почерком на нем было выписано:

Она спросила Маргариту:

— Ваш Митя увлекался астрономией?

— И астрономией, и математикой, и физикой, и стихами.

Это поразило Ксению. Как явственно проступивший след.

Однажды среди книжек, разложенных на лотке у метро, она увидела «Очерки о Вселенной». Ощупывая свой тощий кошелек, Ксения раздумывала, не рискует ли она, откладывая покупку до завтра, и решила, что риска нет: она еще не встречала человека, которого интересовала бы астрономия, как сейчас, увлекшись диаматом, не встречала среди сокурсников ни одного, для которого диамат не был бы еще одной навязанной несчастному студенту заумью. Однако на другой день книги на лотке уже не было, и Ксения не знала, что в ней сильней: досада, что книга ускользнула, или трепет, что здесь всего несколькими часами раньше прошел единомышленник.

Теперь было такое чувство, как если бы, идя по этим следам от книжного стола у метро, — даже еще раньше, с того дня, как она плакала у остывшей печки в комнате, ровно и холодно освещенной луной, — она наконец видела, различала догоняемого. Он оборачивался к ней, хотя и был недостижим…

Ксения снова и снова вглядывалась в лицо на фотографиях.

На той, детской, на стене — грустное, почти досадливое лицо мальчика, которому не дают додумать тайную мысль. А между тем Маргарита на вопрос Ксении не могла припомнить ни раздражительности, ни скрытности мальчика. Ксения так и знала: он был скрытен до того, что скрывал саму скрытность, совсем как она. И это суровое и спокойное лицо в семнадцать лет!

— Мой муж, Митин отчим, был арестован, пропал. Конечно, никаким врагом он не был, время такое было. Мите пришлось из-за этого пройти через большие неприятности. Но он даже не сказал — берег меня. И это в том возрасте, когда мальчики так эгоистичны, так сосредоточены на себе. Я уж потом, от других узнала о его неприятностях. Я боялась, не озлобится ли он. Или вдруг поверит, что отчим и вправду враг. Не отец все-таки. А иногда думала — лучше бы поверил. Плакать, и то боялась. Боялась, что не за себя, так за меня озлобится. Но он был как старший. Он меня утешал, оберегал, хотя я не плакала. Отчима не осудил, как требовали от него, не отрекся. Но ему спустили — все-таки отчим. А он любил его — так отцов не всегда любят. И не озлобился он. Он мне говорил так по-взрослому: «Я марксист, и это, мама, не слепая вера». Если бы, сказал он, наше мировоззрение зависело от личной судьбы, это было бы слишком произвольно.

И это тоже так понятно было Ксении. Главное — узнать, что мир, которого ты лишь частица, в целом имеет смысл, прекрасен, а тогда хоть смерть, хоть уничтожение, хоть несчастье — мелкая неправильность в общей правильности.

Все ближе, все различимее был человек, с которым она не была бы ни холодной, ни — еще противнее — сумасшедшей на минуту. Ему-то она не была бы ни неприятна, ни непонятна. Человек шел и оглядывался, у него были пристальные глаза, потому что ему нужно было успеть сказать взглядом. Человек шел и оглядывался, становился все ближе — но лицо растворялось, след обрывался.

— Даже не ужас, не скорбь… Странно, просто странно, — говорила ей как-то ночью Маргарита. — Не знаю, смогу ли объяснить. Странно, что мужа и сына нет. Странно, что они были. Тогда, когда они были, мне странным казалось, что было время, когда их не было, потому что в мире не было ничего более настоящего, чем они. Теперь их нет, и я уже не пойму, что мне странно… что их нет… или что я есть… или что они были. Если вам придется пережить такое, вам тоже будет странно…

У Ксении наоборот — те немногие умершие, которых она знала, словно бы и не умирали. В ее воображении они так же интенсивно жили, как и при жизни. Она знала только умом, что они умерли. Скорбь — да, скорбь она испытывала, и скорбь делала их даже живее. Так было с Матильдой, которая, умирая, ожила для нее. Так было со школьной учительницей. Но когда говорила Маргарита, Ксения ее понимала. Не умом — ощущением. Вслух она бормотала о том, что пока жива Маргарита, живы ее умершие.

— Мне это кажется уверткой, ложью, — спокойно откликалась Маргарита. — Возможно, потому, что я не очень живая сама… Моложавость тут не при чем. Может, и моложавость-то как раз оттого, что я не очень жива… Я слишком жила ими. А их из меня вынули. Мать, у которой погиб ребенок, — калека, как бы здорова она ни была.

Ксения снова перебирала в мыслях тех, которые влюблялись в нее, но которые не только отступились, но и невзлюбили ее. Все верно — она была им чужой. И своей могла бы стать, только отказавшись от себя и став их спутницей. Она была им чужой — привлекательна и отталкивающа, как чужестранка. Не зря ее имя — Ксения.

Как-то Людвиг рассказал древнюю еврейскую легенду. О женщине, которая была прежде Евы, но сама по себе, а не плоть от плоти, не кость от кости мужчины. Бог прогнал ее от Адама, потому что не такая жена нужна мужчине. И с тех пор женщина бродит по миру одна, а когда видит костры становий, приходит и расчесывает волосы у чужих костров.

Ксения расчесывала свои волосы и смотрела, как от света вспыхивает в них рыжее, как отблеск чужих костров. Ксения — чужая, чужестранка. Ксении — застольные песни гостям, песни-подарки…