Наталья Суханова - Искус

Рассказывали, что в войну Джемуши не бомбили. Ксения пожимала плечами: что же бомбить — деревья, что ли? — Ни промышленности, ни транспорта. Но джемушане утверждали: не бомбили потому, что над городом воздушные ямы. Еще до войны у города разбился летчик. Ксения видела его могилу: вместо памятника пропеллер, похожий на перекрученное весло байдарки. Воздушная яма — как это? Место, где почему-то нет воздуха, и пропеллер беззвучно бьется, теряя опору, и тело самолета беззвучно обрушивается, проваливаясь в невидимое. Ксения смотрела вверх, в джемушинскую синеву, синеву, которая начиналась тут же, у деревьев и уходила в немыслимую глубь.

Жизнь как будто сомкнулась, не тая в своем изобилии пустот. Но они есть — эти провалы и ямы.

С теми, кто любил ее, и с тем, кого как будто любила она, была Ксения раздражительна, вздорна, надменна, жалка, и теперь она знала, почему.

Живым взглядом, живым теплом, живой мыслью приоткрылась ей чужая, оборванная жизнь, и вспыхнуло любовью ее сердце… А может, это от гордости? Мертвые не оскорбляют, мертвые принадлежат тем, кто их берет. Но почему же так дорого все — от фотографий до почерка? О, боже, найти человек, который мог стать единственным, и еще до того, как найти, потерять! Она даже не знает, что было с ним там, на войне. Улыбался ли он, глядя на генерала дядю Борю? Только улыбался, конечно, такой, как Митя, не вылезая вперед с беседой. От таких, как Митя, вернее стен отгораживает чин. Пусть даже генерал прост, как рассказывали в буфете в академии, — все равно, только по делу мог разговаривать Митя с ним. А может, Митя был с теми, в голодающем Ленинграде, и сердце от страданий и смертей вокруг оболело у него и окаменело, так, что собственная смерть была для него уже не тоскою, а только беспокойством: как придет, как он сумеет встретить ее? И что думал Митя о Вселенной, о смысле мира — перед лицом этой сводящей на нет миллионы людей смерти? Не разуверился ли во всем? Нет, конечно. Это у нее — неустойчивой, склонной к сомнениям, могло так быть. Митя был настоящим, он бы не сдался… Возможно, он умер в окопе, рядом с тем солдатом, которому спереди и сзади присыпали сквозную рану махоркой, а он был как раз тем, который умер, потому что раненных долго не вывозили.

Когда она так лично думала о Мите, стихов не было. Но какой-нибудь образ вроде этого костра чужих становий или воздушных ям над Джемушами высекал из ее бесплотного горя искры.

Наверно оттого, что начиналась весна, ей снилось много снов. Как-то ей приснилась собака, повешенная без веревки. Собака, которая выла, потому что была повешена без веревки. Во сне Ксении все было понятно: и почему собака воет, и как это может быть. Утром же осталась только жалость да смутные соображения насчет того, что собака во сне — это друг наяву.

Другой сон оказался еще щемливее по чувству. Так уж было этой весной, что ей снились удивительно сильные сны. Она была где-то в подземелье — что-то вроде подземного города Шарля Перро или города-дома цветметовского общежития. В этом подземелье толпился народ, и никто, похоже, не знал, что отсюда не выйти, а может, никто, кроме Ксении, не ведал, что есть другая жизнь, или же это был пир во время чумы, потому что всюду шло какое-то дымное веселье — беззвучное и слепое. Девушки в бигуди и юноши с осыпанными перхотью воротниками, мужчины в неглаженых мешковатых брюках, женщины с бельмами на глазах — все были опьянены безысходным весельем, и одна только Ксения, скрывая это, надеялась, вопреки очевидности, выбраться отсюда. Она шла из зала в зал, скрывая, что ищет выход. Ее хватали, и она танцевала, потом в суматохе, смеясь и притворно шатаясь, шла дальше, пока в одном из залов не встретила его, Митю. Он был обречен, как и все здесь. Но счастье броситься друг к другу, восторг быть вместе, не разлучаться, оказался так силен, что она уже знала — никуда она не уйдет отсюда, не будет искать спасения. Они спустились еще ниже. Они лежали рядом на каменном столе. Среди безобразных, безнадежных, обреченных — танцевали они вдвоем, и Ксения знала, что лучше жизни и свободы, которые там, снаружи, эта любовь, и нежность, и восторг; — все, что было и может быть, отдает она за то, чтобы пребывать здесь, вдвоем, среди угара, слепоты и обреченности — но вместе, в любви.

Никогда, ни одного человека, которого знала Ксения в действительности, не ощущала она так глубоко. Ни один — а она ли не влюблялась? — не вызывал такой любви, как этот Митя сна. Что же, почему же такое?

И снова, и снова стихи:

Да, да, те первые стихи должны идти после этих: «я одиноко засыпаю» и заканчиваться: «вот и ожоги на щеке». Или:

И снова о кострах: