Наталья Суханова - Искус

Ксения постояла с консерваторцами, попела:

И следом:

Никому здесь не знакомая, она объединена была с ними радостным сознанием, что их, народов социализма, уже много.

Потом она передвинулась в ряды ГИТИСа, праздничные от национальных костюмов. И опять, хлопая в такт со всеми, ощущала она то, что нравилось ей ощущать: свою свободу, свою незнакомость им и в то же время вот эту минутную слитность, единость. Какая тут была гитара и как прекрасно плясали эти нерусские парни и девушки, так, что на какое-то время осталось только поклонение им и счастье хлопать в такт в ладоши. Но кончились танцы, и она («я дикая кошка, гуляю сама по себе») отчалила к другим, все такая же — ни в ком надолго не нуждающаяся и никому надолго не нужная… «Моих волос не оставляет ветер…». Впрочем, ее художественная одинокость — ах, если бы кто видел, какая она изнутри интересная — слегка пооблетела, когда ее окликнул смутно знакомый голос:

— Значит, вот вы где скрываетесь!

Да это же инглиш-красавчик из Севкиного цветметовского общежития. Бородулин, точно. Студент двух институтов. Как же его зовут? Да ладно. Но на этот раз инглиш-красавчик как-то проще, веселее, розовее, чем год назад, — зимою или весною? — да, он, с улыбкою в скобочке жестких, нерасслабляющихся морщин, и какой, однако, он белозубый — прелесть. А инглиш-красавчик уже плел что-то: как заприметил ее в толпе еще час назад, но потерял, и — какое счастье! (Отыскать ее снова оказалось трудно).

Ему, видно, и самому нравилось, как он излагает — и это опять настроило Ксению против него. А может быть, просто сказывалось то первое, раздражающее впечатление. Толпа двинулась, кто-то толкнул Ксению.

— Пока! — махнула она красавчику (как же его зовут все-таки? Какой-нибудь Эдуард или Ревмир, не иначе).

— Куда же вы? — засмеялся красавчик.

Ксения сострила: счастье не должно быть слишком долгим. Но ее острота прозвучала натужно, громоздко, без легкости и нужной интонации. Она не оглядывалась. Но думала о нем. Представлять, гадать, какой она могла показаться красавчику, было неприятно. Хорошо, хоть теперь уже пошли, и пошли быстро. Она незаметно оглянулась — красавчика и след простыл. Остановились только на Беговой. По рядам передавали, что сегодня на трибуне Сталин. Когда окончательно растасовали ряды, Ксения оказалась в ряду крайняя справа — на пять-шесть человек ближе к трибуне, когда пойдут по Красной площади. Теперь только узнать, в какой они колонне. Уже то, что они войдут на площадь с правой стороны от Исторического музея, означало, что она будет в одной из трех ближних к Мавзолею колонн.

Вот и площадь. В громкоговорителях то там то сям раздаются призывы, и площадь откликается веселым, охотным:

— У-ра! У-ра! У-ра!

И сразу по рядам:

— Где? Где?

— Да вон, рядом с Молотовым!

— У-ра! У-ра! У-ра!

Взгляд ее наконец нашел, закрепил Сталина. Мягким жестом он поднимает и опускает руку. Кажется, улыбается. Есть что-то в нем, реальном, неуловимо отличное от его портретов, скульптур. Может быть меньший, чем привычно представлялось, рост, может, невыделенность из соседей по трибуне, может то, что он был ж и в, был человек , сейчас находящийся на одной площади с ней, в ста метрах от Ксении. И еще — гораздо больше и шире его, человечка, был весенний день, однако казалось, день был таким именно потому, что сам Сталин стоял на трибуне.

Вокруг кричали, и махали, и поднимали выше детей — и заметно было по детям, что они не видят и сосредоточены только на том необычном положении, в котором держат их взрослые.

— Гляди! Гляди! — кричали детям, и: — У-ра! У-ра!

А дети вертели слепыми лицами и судорожно держались за поднимающие их руки.

Среди этого крика Ксения молчала, сосредоточившись на родственном, своем — ему, взгляде. Ей казалось, что среди одинаково размахивающих и орущих он должен заметить ее, дружелюбную без аффектации, спокойно равную. Ей даже показалось, что он и в самом деле заметил ее. Уже пройдя, она оглянулась, чтобы он не разочаровался минутно, что она о нем забыла, и еще — чтобы он не забыл ее. Потом он, конечно, отвлечется, да и вообще едва ли будет помнить ее осознанно. Но безотчетно… В его низкорослости, пушистых усах, невысоком жесте руки было что-то отеческое, и Ксении вдруг подумалось, что его и пожалеть некому, а ведь он стар и умрет. Мечта о том, что она одна из всех могла бы стать тем существом, которое в нем пожалело бы и поберегло просто человека, на минуту заняла ее воображение.

Рядом был Собор Василия Блаженного, и ряды уже рассыпались. Сзади еще полыхали призывы и веселое «у-а!», а здесь, на скользкой брусчатке было уже просторно и беспорядочно, как на пространстве танцевального зала, когда музыка смолкла.

— Теперь не страшно и умереть! — услышала она сбоку и увидела гимнастерку и лицо с блестящими от подступивших слез глазами. Ее сокурсник — с забавной фамилией Мамочкин, из демобилизованных, учившийся трудно и упорно. Хороший парень, он был искренен, и все-таки: это было сказано минутой позже, чем следовало бы — в замедленно и скучно растекавшейся толпе, в распавшемся потоке.

Она еще была оглушена, но уже не понимала, что, собственно, было только что. Нечто вровень со столь любимыми Танькой экскурсионными впечатлениями: «Я это тоже видела!». Правда, Танька, чувствуя ущербность такого арифметического приобщения, старалась присовокупить к этому что-нибудь от себя лично: «Это похоже на то-то и то-то», «Это напоминает…» или, как уже высшее (и все-таки неизвестно, вычленяющее ли из общего, стадного) — «Это даже не передать! Это в самом деле потрясающе!»

Беспорядочные хлопья людей на набережной. Сворачиваемые флаги. А между тем, все еще длился весенний день. И для многих начиналась вторая часть праздника — веселая компания, танцы, любовь.

— Пойдемте с нами! — окликнул ее вдруг инглиш-красавчик из севкиного общежития.

— В самом деле, девушка, идемте праздновать с нами!

Глаза у парней из компании аристократа враз становятся внимательны, как всегда, когда нужно оценить новую девицу. Лишь один из них даже не обернулся к ней. «Вдооль по Пи-те-ер-ской!» — пел он, вольно раскинув руки на чьи-то плечи, и от этого, и от голоса выглядел выше, чем был.

— А вы всерьез приглашаете? — крикнула Ксения немного запоздало и, наверное, жалко.

Даже тот, что пел, взглянул на нее удивленно — конечно же, это был обыкновенный треп, никто всерьез на ее согласие не рассчитывал. Но она уже ринулась в это свое предприятие, она уже многое теперь могла перетерпеть — из упрямства и невозможности отступить. В глазах у аристократа — она и это заметила — мелькнула настороженность: словно он еще не знал, нравится она ему в своем новом качестве — согласной на уличное знакомство девицы, — или нет.