Наталья Суханова - Искус

Строки складывались сами собой:

Так оно и было. Меж гудком, равным умиранию, утром на каком-то полустанке был только — мгновенной чернотою — сон. Эти покой и простота земли были уже из другого мира, о котором ночью она не могла и подозревать.

И снова раскачивались вагоны. И снова за летящею чертой было покойное, широкое — медовые, скошенные поля, бородавки стожков, лиловые прогалины цветов, желтые подсолнухи, выгоревшие кресты, ребятишки у речек — и от всего этого Ксении было хорошо, потому что всему этому теперь было место в ее картине мира: прекрасная природа, прекрасное искусство были зароком того, что сквозь многие изменения, прибавления и убавления, сквозь движения вспять и рывки вперед, через месяцы, годы, тысячелетия, миллионолетия проляжет путь от этого дня к другому, который будет еще прекрасней. Она походила на обращенного в новую веру: то, что еще вчера представлялось либо грехом, либо только средством — сегодня являлось самим Богом, который предстает все в новых и новых ликах. «Радуйтесь сегодняшнему и не волнуйтесь о будущем. Не вам, так другим явится Бог, обновленный и прекрасный. Радость вашего дня — пророчество неизмеримой радости дня грядущего».

Больше Ксения уже не видела ни медовых полей, ни прогалин цветов, ни ребятишек у речек. Она вспомнила пророка Исайю: «Вечный бог… не утомляется». Это можно дать как диалог Бога и человека… Сомнения человека, будет ли завтрашний день так же прекрасен, как нынешний… Он говорит:

— «Остановись, мгновенье — ты прекрасно».

Бог смеется:

— Дай мгновениям течь!

Сомнения неверца:

— Что может быть выше человека?!

Пожалуй, кое-что из слов людей стоит отдать в насмешливый пересказ Богу.

На этот раз каникулы были совсем короткие, и странно: Джемуши сами по себе были ей радостны, как всегда, но от джемушан она, видимо, уже отошла — смотрела на них откуда-то издалека, искала темы для разговора.

— Скоро будешь судьей? — спрашивали соседи и знакомые.

— Кем-нибудь буду, — говорила она, удивляясь тому, что ведь и верно, — кем-нибудь будет через год.

— Замуж не собираешься?

Нет, кажется, она не собиралась.

С Танькой виделись только два дня — и опять разъехались. Но одиночество было не в тягость, а в ожидание возвращения в Москву.

Как-то в парке, встретившись с одноклассниками (совсем чужие, в сущности, люди, а что-то родственное все-таки есть), болтая с ними все на те же темы: «Прокурором будешь? Замуж не собираешься?» (но с ними можно было хоть посмеяться и над собою, и над спрашивающими), не сразу увидела она подошедшего сзади Сурена. Она даже вспыхнула (благо — сумерки, едва ли кто заметил), — но продолжала отшучиваться, и при этом нет-нет, да и поглядывала на него: какая, однако, врубелевская скорбь в его мрачно склоненном лице, в его темном, отведенном взгляде! Одно слово Ксении, одна улыбка — если, конечно, от мрачной своей гордости не стал бы он еще и упираться — и они ушли бы вдвоем в темные глуби парка, и снова были бы так ярко вспомнившиеся поцелуи…

— Всего доброго, ребята! Пойду писать письма возлюбленному. Генеральный прокурор, естественно — а кто же еще?.. Погулять? Ну что вы! У него везде уши — и длинные. Как у всех ослов.

Шла и думала, что снова готова предать Таньку и, что еще постыднее, себя. Садистка она, что ли? Или сладострастница? Как сладки ей мрачность и скорбь Сурена! С нее бы, кажется, сталось: один вечер с ним целоваться, а другой — мучить разговорами, что не любит его. Сладость и томление в ее сердце сгущались. Сколько вечеров проходила она по парку, воспринимая только физическую его темноту, и вот эта тьма ожила — она уже была обещаньем и тревогой. Ксения оглянулась на торопливые шаги: нет, это не Сурен, какой-то курортник торопился по своим курортным делам. Ну вот, жизнь сама помогает ей держать плотины… О, теплый сумрак, душное желанье!.. Почему у нее в стихах так часто «о»? Как у той сумасшедшей, которой в московской бане расчесывала волосы старушка-мать. У старушки было усталое, безрадостное лицо, а сумасшедшая с тихой улыбкой качала головой и только «О! О! О!» — полувздох, полувосклицание чему-то своему, да изредка поморщится немного, когда мать неосторожно потянет волосы…

Придя домой, Ксения вытащила потихоньку два черных профиля: свой и Суренов — прошлогодние, уже побуревшие немного. Вспомнила, как уверяла ее Милка, глядя на эти профили: «Сенечка, а ведь это твоя судьба, я чувствую! Меня, имей в виду, предчувствия почти никогда не обманывают».

Но на следующее утро томление прошло, как и не было.

В эти каникулы Ксения не выматывала себя хозяйством, но зато и не орала, что ей надо позаниматься. По вечерам не злила отца: пробежав по парку, возвращалась, когда родители еще не спали, курили во дворе — единственное время года, когда они не отравляли Валерку. После той вспышки в парке она снова чувствовала себя повзрослевшей и успокоенной. Теперь было время Валерке любить взрослую прекрасную женщину и писать об этом, конечно же, шифруя ключевые моменты:

«А — дура. Вот и все, что я могу о ней сказать. (Кто же эта «А»? Не Аллочка ли, которую прочила «вещая» мама Валерке, как Милка ей прочит Сурена? Биолучи биолучами, но из будущего никакие лучи не идут, потому что там ничего нет…) Странная 1,2,3 появилась у меня к Д.Д. Женщина, которую я видел только по картинам. Не знаю, что об этом думать. Д.Д. пре……… Не знаю даже, как о ней писать. В. К.

В.К.

V.K. Libe Dina Durbin.

Valeriy Erutskien libe Dina Durbin

Пока все.

Я вертел монету решкой и орлом и каждый раз мне выпадало счастье. Значит я увижу Д.Д. и jenuse na ney.