Наталья Суханова - Искус

— А ну скажите, госпожа всезнайка, Яуза — это север, юг, восток или запад столицы?

И счастлив был, если она ошибалась. Его скептицизм, делая шатким, непрочным большое и великое, удивительно прочным делал «я», «здесь» и «сейчас».

С некоторых пор они мало говорили о человечестве и много о детстве, о знакомых, о том, что видели вокруг. Говорить было приятно и необременительно — разговор легко прерывался на полуслове и не запоминался — разве что из бережливости к воспоминаниям другого. И о половых проблемах говорили. Спокойно, как взрослые люди. С любопытством, как аналитики. Ее познабливало от этих разговоров, но тон, — насмешливый либо дурашливый, — ей не изменял. При этом она твердо знала: то, что испытывает она к «болтуну» — не любовь. Хорош, и даже мил, когда узнаешь поближе, но ни ему, ни ей такая обуза, как любовь, не нужна.

Им все больше хотелось говорить о себе, касаться сокровенного. Не сокровенных мыслей, но сокровенных чувств, сокровенного опыта. Ксения примерялась исповедаться, но у нее не получилось. У него — получилось.

После какой-то картины, вернувшись в комнату Марфы, уехавшей на пару дней за Москву к мужу, они пили сладкий, как сусло, чай. Разговорились о картине, о любви. Ну и — любил ли он?

Любил ли? Что вы, Ксения, называете любовью? Что-то такое в общем-то было. Не женщины. Женщины, естественно, тоже были. Не так много, как, видимо, считает она. («Бросьте, Виктор, я ведь больше шучу»), но были. А помнится другое, почти еще мальчишеское. Он тогда уже жил в Москве, у тетки. (А у него здесь есть тетка?) И есть, и нет, она больше по командировкам, а сейчас у нее своя, запоздалая и сложная жизнь. Да и не тетка она вовсе, а троюродная бабушка, но молодая и для бабушки далекая, не то что родная бабуся, которая его и воспитала. Но он опять отвлекся. Да и не о тетке речь, а об одной почти неправдоподобной истории. На манер сентиментальной блатной песни. Элементарная история, но со смертельным исходом. Короче, был мальчик Витя — да-да, еще не Виктор, — и была в общем-то тоже девочка, по годам на какой-нибудь год-два постарше, но уже работала. Даже ровесники, если работают, не чета тебе, школьнику. Она уже работала и нехорошее о жизни знала. Каким-то образом была втянута в шайку. Ну, короче, девчонка надумала из шайки уйти, и ей пригрозили. (Это из-за него она решила уйти?) Трудно сказать, но похоже, что да, из-за него. Твердо решилась уйти, но боялась. Ему даже казалось, что уж слишком. Распинался, что грудью защитит. И не защитил, не успел. Убили ее. И вот — раз-два, три, четыре — почти пять лет прошло, а это всё с ним. Да, они были близки, но всего раза два, да и то — максимум пыла и минимум удовольствия. Может, она вообще не такая уж опытная была, а может, ей не до того было. Да и для него, так сказать, похоже, не это главенствовало. Но, конечно же, он твердо счел ее своей женой. Хотя друзья отговаривали. Тетка грозилась дойти до административных и даже судебных органов за растление, совращение малолетнего. Он грозился в этом случае не то «порешить» себя, не то избить и искалечить тетку. А девчонка была хорошая. И красивая. Наверное, потому и вязались к ней. Потому, наверное, и была ей «вышка». Лучшим всегда «вышка», всегда они жизнью расплачиваются. А он вот живет… Вот это на всю жизнь. Женился бы? Может, и нет. Может, и вообще ничего с ним не было бы. Может, это и не любовь. Да нет, наверное, все же любовь. (А с сердцем-то Ксении что? «Может, и не любовь» — облегченье аж до счастья. «Да нет, наверное, все же любовь» — оборвалось, провалилось, заныло). Во всяком случае, продолжал Виктор, потом уже никогда такого не было (А может, это потому, что убили? Когда кто-то в такой момент, да еще так ушел из жизни, его потом все время любят). Кто его разберет? Только потом всё мучило, почему ее убили, а к нему даже никто не подошел? Долго носил финку с собой. Еще и сейчас… да вот она, эта глупость. («А знаете, могут «пришить» дело за ношение холодного оружия»). Вот это, возможно, и мучило — ее убили, а его просто не заметили. (И губы, пытающиеся улыбнуться, и даже пот по лбу — от чая? от воспоминаний? И глаза, глядящие страдальчески и мягко. С теплотой — не нужно обманывать себя! — доверчивой дружбы). Хорошая была девчонка. Какая-то необычная. Совершенно простая, а необычная… Теперешняя компания появилась после. Он сначала совсем ушел из школы тогда, потом подался в вечернюю — тетка ворчала, но доставала справки «с места работы». В этой вечерней школе учились тогда Боб, аналитик, и Генка, который теперь в театральном. В общем-то все здорово учились, кроме Боба — у него прочная антипатия к наукам. Народ собрался интересный, с любовью к шутке, не всегда безобидной. Но как-то здорово спаялись тогда, вот и до сих пор вместе держатся.

Не очень связно, а хорошо рассказал. После этого о чем только не говорили. Ксения попыталась все-таки рассказать свое — о Сурене, о Семене, о невстреченном Мите, но вовремя поняла, что хорошо рассказать — у нее не получится. Не умеет себя подать. Да и растерзана — завистью к мертвой, надеждой взойти по костям этой мертвой — к его живой любви, унижением ошибки: не она, не ее он любил, ознобом разделения с ним его знания женщин, знания половой близости («Это неприятно, когда это не приятно»). Было уважение к нему, и со-любовь к той девочке — тоже была. Все — острыми кусками — было. И давила она в себе мелкое, завистливое. И лелеяла сострадание к нему, понимание. Разве ей самой не довелось любить с опозданием на целую смерть? Сберечь себя и другого — вот что такое дружба. Спалить себя и другого — вот что такое любовь. Она находила удовольствие в этих скоро и споро выпекаемых ее разгоряченной душой афоризмах.

Они слышали, как затихает, укладывается спать квартира, но все не могли прекратить излияния, все не могли разойтись. Уже часа в два, держа его потную, горячую руку в своей, дрожащей, холодной, повела Ксения Виктора по темному коридору меж сундуков и выварок. У выхода он все же задел что-то, загрохотал на всю квартиру. На лестнице, потирая ушибленное колено, чертыхнулся смущенно:

— Как стопроцентный любовник!

В коридоре вспыхнул свет. Ксения вернулась в Марфину комнату под внимательным взглядом Люси Андреевны. Спать не могла, ворочалась, волнуясь то досадой на себя, то ревностью и сожалением, то завоеванным чувством свободной, бережной дружбы. Она плодила афоризмы за афоризмами, пускалась в воображаемые рассказы ему — о себе: «Была ли у меня любовь? Да, пожалуй. Хотя и странная». Дальше она немного подгоняла нестыкующиеся куски: «В детстве любила брата подружки. Казалось бы, девчоночьи охи и вздохи, а вот — застряло, занозилось на всю жизнь. Во встречных лицах всегда искала то, давнее. И однажды в гостях увидела фотографию — то самое лицо, поверите ли? Ноги-руки ослабли; кто это? Сын хозяйки, и тоже убит на войне, как тот. Столько искала и нашла, чтобы второй раз потерять! Интересно, один, два или три человека на свете бывают «предназначены» тебе, так «подогнаны», что — увидел, и всё, прилепились друг к другу до самой смерти. И даже после смерти. Такая ли уж это мистика, что человек, который единственный был тебе впору, погиб, не успев с тобой встретиться? Не зря сотни живых лиц, живых взглядов встречаешь, и ничто в тебе не шелохнется, а давний взгляд со старой фотографии вдруг проймет тебя, как… А потом? Потом не то и не те. Один «безумно» влюбленный плакал, и потом они целовались всю ночь. Хорошо целовались. В ней вообще есть что-то тайно-развратное. А скорбные поцелуи, уверяю вас, прекрасны. Ну, и еще один. Мужчина. В мужчинах все-таки нет-нет, да и проглянет зверь и животное, вы не находите? В такси он кусал и слюнявил ее пальцы, так что она выскочила на ходу. Приходил потом, приносил извинения в присутствии товарища и хозяйки — вместе с официальным, по всей форме, предложением…»