Наталья Суханова - Искус

Все-таки мальчишки развиваются позже, думала Ксения. В его возрасте — ему же почти двенадцать — ее озарения касались не собственного будущего, а будущего человечества, и влюблялась она не в актеров, хотя бы и самых великолепных, а в реальных, пусть тоже недоступных (а кто и что в этом возрасте доступно?), но все же неприукрашенных людей. Да и чувство юмора у нее было развито выше. Валерка, правда, тоже из кожи вон лезет, чтобы съязвить или пошутить:

— Мы поедем с тобой, — говорит он ораторски-громко соседскому мальчишке, — в захолустный городок: Ленинград или Москву, и станем жить отшельниками в хижине с телевизором!

Мимо проходит грузин, и Валерка снова отпускает шуточки:

— Вглядитесь в него: он прибыл из Мексики, из племени чао-чао.

Соседский мальчишка говорит насмешливо Валерке:

— Ну ты, чао-чао, держи шестеренку!

У них с Валеркой вообще борьба честолюбий — может, из-за девочки, приехавшей на лето к соседям? Собирают какой-то велосипед и при этом непрерывно пререкаются:

— А что ты на меня кричишь, понимаешь: что я тебе, подданный, что ли?

— С тобой, Валерий Батькович, как чего возьмешься делать, так горя натерпишься!

— Что ты все рассуждаешь — философ просто!

— Это не я, это ты все рассуждаешь. Ничего у тебя так не получится, барон Мюнхаузен.

— «Барон Мюнхаузен»! Ты хоть книгу-то читал?

— Собирался.

— То-то и оно — «собирался».

— Книга — это не важно.

— А что важно — киношка?

— Я, кажется, о кино ничего не говорил.

— Ты лучше педаль подай, тумкало!

Нет, я все-таки была умнее, да и острее в его возрасте, думала не без удовольствия Ксения. Что вскоре и высказала в ответ на вопрос Валерки, стоит ли ему почитать Шекспира:

— Я в твоем возрасте уже читала. Правда, я была умнее.

— Нет! Нет! — закричал, как ненормальный, Валерка. — Нет! Не умнее!

Конечно, это было с ее стороны непедагогично — хамский выпад. Только такой импульсивный и мгновенно все забывающий человек, как Валерка, способен был, вспыхнув чуть не до слез и кулаков, тут же забыть. Кстати, в кого он такой? Мать импульсивна, но отнюдь не вспыльчива, и помнит она все действительно значительное не только навсегда, но и глубоко и тайно, так что сама импульсивность ее представляется иногда просто маской, самозабвенной, но все же игрой. Впрочем, едва ли у нее это преднамеренно — мать человек глубоко естественный, вплоть до отсутствия рефлексии. Кто вспыльчив, так это отец, но его вспыльчивость идет все по одному и тому же кругу, он мрачен, а в редкие добрые минуты совсем не импульсивен, а тихо-радостен. Нет, тут не мать и не отец, а какой-то подальше предок.

Разговоры Валерки с нею были, в сущности, разговорами с самим собой. Это были и отрывистые сведения-вопросы о мушкетерах и фехтовании (Д'Артаньян вытеснил Холмса), и новеллы вслух о походах в горы и на кладбище, и рассуждения о прошлом и будущем:

— Черт подери, я не понимаю, к чему изучают историю. Ну, ёлки, ну сначала делали глиняные черепки, ну потом машины, потом ракеты, Ну, а дальше что? Ну, хорошо, будет коммунизм, потом всеобщее братство или как там, потом полетят на Марс и там установят коммунизм, потом братизм. Потом солнце погаснет, и все кончится. Да знаю, знаю: потом оно загорится снова и снова будет жизнь — сначала будут делать глиняные черепки, потом машины, потом ракеты, потом будет коммунизм, потом братизм, потом снова солнце погаснет, потом снова зажжется. Скучно. А что интересно? А интересно бы сделать такую ракету, в нее поместить макеты всех машин, вообще всего, ёлки, чтобы, когда снова будет жизнь, они бы увидели, что уже вот что было и что они просто олухи перед нами! Да! Интересно — география! Интересно — путешествовать! Побывать бы везде-везде! Честно говоря, коммунизм меня не очень интересует. Ёлки, да пусть всё можно взять! — Взял телевизор, испортилось что-нибудь — выбросил… Вещей ценить не будут — всегда же будут сознательные и несознательные!

Этот разговор подивил Ксению. Валерка уже снова распинался насчет мушкетеров и фехтования, а она размышляла над его восприятием истории, над его наивной попыткой прорваться за круг («а интересно бы сделать такую ракету…»), наивной попыткой перекинуть мостик, от одного круга к другому: ведь если перекинут мостик, это уже не два крута, а спираль. Преемственность. Дурачок-дурачок, а круг и он не приемлет. Значит, круг все же противен природе человеческой? Противней, чем точка, вспыхнувшая в конце пути, превратившаяся в вечное блаженство? Нет, он не так глуп, ее двенадцатилетний брат, хотя и скачет с мысли на мысль! «Братизм» — надо же!

Неожиданно пришло письмо от инглиш-красавчика. Письмо было коротким, но тщательным. Он «просто напоминал о себе». Ксения смеялась и пожимала плечами: неужели сердцеед голоден? Разве такой продукт, как нежные, жаждущие сковородки сердца когда-нибудь переводятся?

Ответ аристократу она писала долго и даже с черновиком. Ходила в парке и шевелила губами — придумывала ответ. Готовила в коридоре и прибегала к столу — вставить фразу.

Выждав, когда никого не будет дома, еще раз тщательно перечитала письмо и за этим письмом увидела его самого: не высок, но узок, не бросок, но заметен, жесткие желваки щек, и все-таки что-то нежное в лице. Хорош, все же хорош! И вглядывалась в свое лицо, расчесывая перед зеркалом волосы. Неправильное лицо, но живое. И вот они, золотистые от падающего света волосы. А если в тени, то древесные, русалочьи — русые, зеленоватые, шелковистые. Нет, ничего, ничего!

И улыбалась целый день самопоглощенно, так что отец и Валерка, подозрительные каждый по-своему, приглядывались к ней.

Но приснился ей шлях — именно шлях, и запыленная женщина, и мальчик возле нее. И кто-то спрашивал, сколько лет мальчику, и женщина, наморщившись, вспоминала:

— Сорок два… Ему уже сорок два.

А мальчик звонким от слез голосом кричал:

— Чего же ты, мамка, врешь?! Чего же ты Генкины годы приписываешь мне?!

И Ксения знала во сне, что женщина присчитывает годы старшего, погибшего сына этому младшему, которого почти не видит, почти не замечает. И мальчик плачет возле нее от бессилия и страха. Сердце Ксении качалось от боли, и, проснувшись, она поняла, что Виктор-красавчик, и Сурен — это так: баловство и призрачность. По-настоящему с нею лишь тот, невстреченный, Митя. «Чего же ты, мамка, врешь, чего же ты Генкины годы приписываешь мне?». Но почему — Генка? А не Митя? Да не все ли равно? Во сне все может спутаться: имя, сама жизнь, но чувство остается верным, так что и без имени, и в другом обличье узнаешь сразу. И запыленная женщина ничем не напоминала Маргариту, и не было речи во сне об ее, Ксениной любви, но она знала, что этот сон, как и тот — с воющей, повешенной без веревки собакой — о Маргарите, красивой, интеллигентной, умной женщине, у которой и руки, и ноги, и голова на месте, и о ней, Ксении, о тоске, которой даже и названия нет, потому что есть только пустота — вместо того, кто должен был быть в мире и в их жизни.