Наталья Суханова - Искус

Столько уже было перебрано воспаленным мозгом, и спать хотелось ужасно, но заснуть она никак не могла, как будто разучилась. Меж воображаемых разговоров о себе было воспоминание о его резких, сильнее проступивших морщинах вокруг жесткого, скорбного рта, были и афоризмы. Тогда она зажгла свет и написала письмо Таньке:

«Если я напишу тебе: «У меня есть друг», ты наверняка поймешь это как появление у меня возлюбленного, а то и жениха. Помнишь, как в школе: «Давай дружить!»? Означало же это: «Я тебя люблю — давай целоваться». А между тем у меня в самом деле появился не возлюбленный, не жених, а именно друг. Нет, это не Людвиг Владимирович. Тот не друг, а наставник, хотя и старается облечь это в непритязательную форму дружбы. А это друг. Человек моего возраста или разве чуть старше. Как его зовут? Виктор. Но не подумай, что просто-напросто Витя. Ни в коем разе. Он — Викто́р, с ударением на последнем слоге. Потому как из компании снобов. Сноб ли он? Возможно, гораздо больше, чем остальные. Но об этом в другой раз. Про себя же я его чаще звала: «красавчик», «инглиш», «аристократ», «болтун». Ты немного удивлена? Я — тоже. Видишь ли, я позорно заблуждалась. Некоторое время я была почти уверена, что он в меня влюблен. Ну, хотя бы потому, что он много времени проводит со мной. А пока он вел себя, как поклонник, он и выглядел, как ловелас. Оказавшись другом, он предстал мне совсем по-иному: глубже. Танька, помнишь, как мы зверски спорили с твоей соседкой, когда она цитировала нам евангельские тексты вроде «Не суди»? Евангельского во мне и сейчас мало, но, кажется, в первый раз я поняла — понимание исключает поверхностное осуждение. Многое мне открылось в «аристократе» совсем по-другому, стоило заглянуть поглубже. Но это долгий разговор и не для письма. Когда-нибудь я тебе расскажу подробно — никто так, как ты, не умеет слушать и понять. Я, помню, даже удивлялась: что-нибудь надумаю такое, что, кажется, только мне и могло прийти в голову, начну говорить, не могу выразить, не получается, а ты вдруг — раз — и закончишь мою мысль. Поразительное дело, вроде раньше меня мои мысли знаешь! Это и называется — задушевная подруга, правда? А этот, спросишь ты, задушевный друг? Нет, совсем другое. Такой слушает-слушает, а потом скажет самое неприятное. А копнешься поглубже… В общем, что такое любовь, мы с тобой немного знаем. И я боюсь, это не для меня. Честное слово, это такое мучение, что мне, наверное, никогда не понять, какого черта все поэты мира с ума посходили — ее воспевать! Так вот, любовь не для меня. Хотя, если быть совсем честной, вначале я была очень близка к тому, чтобы влюбиться, или, возможно, другое, — я очень не прочь была, чтобы он в меня влюбился. А теперь рада, что этого не случилось. Сегодня я поняла, что мне всегда не хватало другого — мужчины-друга, мужчины, который был бы мне чутким, внимательным взглядом, а не мучением, и не видел бы в свою очередь во мне ни ангела, ни дьявола. Осточертели, честное слово, со своей придурью эти мужики: то ищут себе этаких чутких атлантих, поддерживающих их гениальные жизни, то сладких мучительниц, вдохновляющих на шедевры… А все-таки? — спросишь ты. Ну что ж, если быть до конца правдивой, в этой дружбе немножко больше нежности, чем, казалось бы, нужно дружбе. Но — лучше немного больше, чем дружба, чем немного меньше, чем любовь. А вернее, дружба должна быть чуть-чуть влюбленной… Ну, вот и все. Я знаю, ты ни о чем не спросишь, но встретимся — сама расскажу. А знаешь ли ты, что уже наступает утро?! Будь здорова и бей хвостом!

Письмо получилось «не очень» — хуже ее воображаемых рассказов Виктору или Таньке же. Но оно разгрузило ее.

На улице было уже светло, хотя солнце еще не взошло. Она не удивилась бы, увидев Виктора в подворотне напротив. Его там не было, но все равно жизнь была прекрасной и грустной до невероятия.

Марфа собралась уехать на зиму к мужу, а комнату до весны сдать знакомой семье — и Ксения принялась искать другой «угол». Помогла Маргарита — познакомила со старой интеллигенткой, полковничьей вдовой, и уже через три дня Ксения перетащила к ней свои вещички.

У новой хозяйки, Марии Стефановны, были свои несоответствия. Завитые челка и виски делали ее старой барыней. Но глаза были женские, живые, светлые, часто смущенные. И линии лица — прямые — не для мелких завитков из-под бигуди. И еще неожиданность — после Марфы, с ее лежащей на животе грудью, у этой завитой старухи оказалась юная грудь. Под темной от времени шеей, на которой при каждом повороте головы что-то обвисало, а что-то натягивалось, была грудь юной Сусанны — только еще лучше, потому что нежно-розовая. Верно, не зря два мужа было у нее, и оба нежно и страстно ее любили.

Занимала Мария Стефановна полуподвальную комнату в большом благоустроенном доме. Кровать за японской ширмой, длинные, в пол, тюлевые шторы на окнах, разноцветные подушки на диване, виды Неаполя, сундучок с гуцульской дорожкой, столик с цветами, фотографии лошадей и самой Марии Стефановны, коврики на паркетном полу — во всем этом были некоторые излишества, — в комнатах Людвига и Маргариты чувствовался лучший вкус, но в их комнатах была и некоторая сдержанность, сухость, они оставляли больше места грусти, сожалениям и отчужденным от себя размышлениям. Здесь же можно было просто отдыхать, ни о чем не думая. Впрочем, и размышлялось совсем неплохо. Мария Стефановна не докучала пристальным полу-ревнивым, полу-пренебрежительным вниманием, как Марфа. Один только раз, заглянув в «Систему Вселенной», спросила с уже знакомым Ксении недоверчивым любопытством:

— Вам не страшно читать об этом?

И рассказала, как лет в тринадцать пыталась постичь, представить бесконечность. В том возрасте, когда человек переходит от детства к юности, от среднего пола к одному из детопроизводящих, но интересуется почему-то не детством, не юностью и не тем полом, который вызревает в нем, а вечностью и бесконечностью, была и Машенька Ружницкая одержима этими мыслями, которые назывались тогда Богом и Мирозданием. Пытаясь объять необъятное, дошла она до нервного расстройства и потом во всю жизнь предпочитала обходиться без Бога и Мироздания, без вечности и бесконечности. Та неприязнь и отвращение, которые она тогда испытала, сделали ее неверующей, если вера — это любовь малого к великому, смертного к вечному. С тех пор были в жизни Марии Стефановны четыре любви и два замужества. Любовь к юноше, поломанная родителями, не понимавшими дочь. Родителей давно уже не было в живых, но давняя обида или, может быть, дочерняя ревность до сих пор звучали в словах завитой, с затянутой талией старухи. Речь шла не то о поруганной жажде доверия и любви, не то о высших женских курсах, на которых во что бы то ни стало хотела учиться гимназистка Ружницкая. И в ее браке с немолодым вдовцом, почти ровесником ее отцу, главным было просто бегство из дому. Разумеется, с немолодым полковником был разговор, и не один, о высших женских курсах. Но после свадьбы он увез ее в провинциальный городок. Она получила повара-француза, костюм из Петербурга для верховой езды и прекрасную лошадь. Вечерами полковник играл в вист, а она танцевала. Днем полковник был занят службой, а она ездила верхом. Чтобы жена не скучала на этих прогулках, муж отряжал в ее распоряжение молодых офицеров. Замужняя дама, она смотрела на них как на мальчишек.