Наталья Суханова - Искус

Но вот и дом Маргариты.

В компанию Виктора явилась Ксения рано, девочки еще готовили, и ей пришлось включиться. Чувствовала она себя среди девиц неловко, она была для них Викторовой подругой, не больше. Ни им с нею, ни ей с ними говорить было почти не о чем. Поинтересовавшись, когда вернется Виктор, и поручив ей разделывать селедку, они вернулись к своему разговору о каком-то непутевом парне, который ходит к влюбленной в него девчонке, чтобы поговорить с ней о другой, любимой им. Именно за этим же — чтобы поговорить с ними о своей голубоглазой девочке — явился на кухню лирик-бандурист. Ксения оживилась. Она почти всегда была ни к селу ни к городу в обществе дамском, зато обретала себя в обществе мужском. Пытаясь понять, женственность это или наоборот, Ксения с улыбкой прислушивалась к лирику. Тревоги и потрясения, вот что считают обычно любовью, философствовал он, а ему хорошо, ему, наоборот, перестало быть тревожно: он видит ее — и как ему хорошо становится, не видит — но ему хорошо уже оттого, что он знает: она есть на свете. Рассуждая обо всем этом, лирик брал по щепотке то с одного, то с другого блюда, и, спохватившись, девочки прогнали его с кухни. Тут как раз пришел черед принимать работу Ксении. Бедная Лидочка сокрушенно задумалась над ее селедками, потом, вздохнув, принялась все делать заново. Ввиду полной профнепригодности, Ксения покинула кухню.

Явно девочки не испытывали к ней интереса. Ее же интерес к ним был острым, хотя и очень узким: как это удается им быть такими первосортными? Ибо именно первосортность была в них определяющим, и это не имело особого отношения ни к уму, ни даже к привлекательности, как независимы от этого сословность, каста. Новая каста столичных девочек, которые говорят именно так, именно так одеваются, именно так шутят, именно так танцуют и двигаются — и это как-то вдруг оказывается важнее ума, талантливости, даже красоты. А все-таки именно сейчас, думала Ксения, их превосходство сомнительно — ведь не кого-то из них, а ее предпочел Виктор. И — боже — так же он мог бы, куда-то уехав, оставить ее в своей семье, где бы ее, скажем, не жаловали! Любят или не любят, но она здесь среди его близких, на своем собственном, единственном месте.

— Что делает здесь чужестранка?

Аналитик.

— Вы даже напугали меня, — сказала Ксения с удовольствием. — Поймали на месте преступления, как эту… первую женщину, которая подползла погреть руки у чужого костра.

— Чудесная легенда, не правда ли? Но откуда ее знаете вы? Это легенда еврейская, не канонизированная церковью.

— «Я только руки протяну — костер сворачивает пламя».

Она хотела прочесть дальше, но оказалось, не может вспомнить собственных стихов.

— И не страшно у чужих костров? — носатик усмехается.

— На этот раз меня у костра оставил мужчина.

— Ну а мужчина, оставивший вас у костра, он — как?

— Это мне нужно спросить у вас: как он, что — он? А впрочем, кодекс чести…

— Ну что ж, я все-таки нарушу… из почтения к чужестранке. Мужчина, оставивший вас у костра, бешено честолюбив, бешено работоспособен и, возможно, даже талантлив.

— Ну что ж, прекрасно, дай ему бог!

— Хорошо было поговорить с вами. А то я уже решил, что ошибся. В присутствии Виктора, прошу прощения, вы заурядная особа у семейного костра. Любовь не делает людей умнее.

— Но, может быть, делает счастливее?

— «Не знаю что-то, не встречал»…

На редкость некрасив этот «аналитик фрейдистского толка». Но пока они разговаривали, Ксения почти забыла о Викторе. Аналитик о нем сказал: честолюбив, работоспособен и лишь возможно — талантлив. Мол, не стройте иллюзий, ему не до вас. Если спросить — пожалуй, и еще что-нибудь скажет о Викторе. Только она не спросит. У кого спрашивать-то? Ни один из них не знает пустых набережных у черной воды. Ни один из них не знает другого лица Виктора.

За столом она сидела между лириком и Бобом. Она видела только спину лирика — наконец-то явилось его голубоглазое чудо, и он весь был повернут (и готов был, как плащом, собой обернуть) к ней. Боб подливал Ксении вино, спрашивал, чего положить в тарелку, но занят был не ею, а ребятами. Да ведь и Ксении не нужен был ни Боб, ни лирик. Немножко веселого застолья — и все, и довольно с нее. Главное же, что здесь ее оставил Виктор, что где-то там он точно знает, где она сейчас.

Гена, студент ГИТИСа, в лицах рассказывал анекдоты. О некоем преподавателе, принимающем экзамен. «Что он поет?». «Ему, знаете ли, медведь на ухо наступил». «Когда?». Девица с пышными формами лепечет что-то невнятное. Ассистент: «Она играет обычно мальчиков». И мечтательно смягчившееся лицо экзаменатора: «Кхм, а она могла бы и женщину!». Аналитик рассказал анекдот о ребе. «Ребе, я так несчастен! Целый день я бегаю, чтобы заработать кусок хлеба с маслом, не знаю ни минуты покоя, а вечером прихожу домой — дети плачут, жена кричит, я не знаю ни секунды радости!». «Какой ты носишь номер ботинок? Сороковой? Купи тридцать девятый!». Спустя неделю: «Ребе, вы мудрый человек! Целый день я бегаю, как последняя собака, вечером прихожу домой, дети кричат, жена кричит, а я снимаю свой тридцать девятый — и такое блаженство!».

Ксения смеялась и прикрывала глаза, представляя улыбку Виктора. Пили «за тех, кто в море», — и она пила за Виктора, потому что он был далеко, недостижимо далеко в эту минуту. Пили за присутствующих, и опять она пила за него, потому что где же он, как не здесь, с нею, в ней, где бы ни было его тело? Пили «за все хорошее» — и значит опять за него. «За праздники» — маленькая поправка: «за праздник моего сердца» — за него.

Все танцевали, а она, как алкоголичка, присев к столу, тянула из рюмки глотками: за темные набережные, за черную воду, за масляный свет фонарей, за холодные руки, за худощавые запястья, за вздрагивающие кончики пальцев… Не будь она такой крепкой, она напилась бы в поросячий визг. Но, несмотря на свою хрупкость, она могла съесть быка и выпить бочку, и при этом еще насмехалась над геркулесами, соловевшими от рюмки.

Потом — наоборот — все веселились за столом, а она в соседней комнате слушала Моцарта и Баха. Аналитик ушел — возможно, у него есть тайная личная жизнь, или больна мать, или он хочет позаниматься… Наверное, правильно, что Маргарита говорит мало и просто. Голсуорсовская Ирэн тоже ведь говорила мало и просто. Те, кому внятен язык музыки, возможно, не говорят иначе. Их слова — Ирэн и Маргариты — только названия главок: «Азалии в этом году необыкновенные», «Тогда мне было странно, что было время, когда их не было. Теперь я уже не пойму, что мне странно: что их нет, или что они были, или что я еще есть».

Сегодня у Маргариты, раскрыв альбом, который сама Маргарита, похоже, не раскрывает, Ксения впервые смотрела не на лицо Мити, а на его руки. Так и не понять, какими они были: в самом ли деле крупными или это ошибка неумелого фотографа. Да и как узнать руки, не зная их прикосновения? Нет, она не знала Мити, но все равно ее не оставляло чувство (женская придурь!), что она была последним Митиным прибежищем в жизни и покинула его, выгнала в небытие.