Наталья Суханова - Искус

При этом лицо у Марии Стефановны было такое молодо-красное, словно это она, а не Ксения непотребно долго простаивала на лестничной площадке.

Виктор, когда Ксения рассказала ему об этих «задушевных» разговорчиках, поморщился:

— Остаточная сексуальность!

И вспомнив розовую грудь и смущенный взгляд Марии Стефановны, Ксения была склонна поверить в это.

— Вся ее жизнь — страсть, — полушутливо, полувсерьез говорит Ксения. — Когда мать заперла ее в доме, чтобы уберечь от юноши с катка и от высших женских курсов, она думала о самоубийстве. Но потом решила покончить с собой другим способом — вышла замуж за вдовца.

— Все, как в лучших романах!

— Да-а, и дальше тоже. Ты видел ее фотографию на стене? — Ксения умолкает, потому что думает об этой фотографии: серые, на всю жизнь юные глаза и рядом горячий глаз лошади — любимая фотография ее второго мужа, полярника, который, глядя ей вслед, с восторгом говорил: «Посмотрите, ну разве можно ей дать пятьдесят семь лет?». Он умер вскоре после их женитьбы, внезапно, в самолете. «Когда я хоронила первого мужа, я страшно плакала, но тогда я плакала о нем, мы очень любили друг друга. Второго мужа я уже так не любила, но когда он умер, у меня сделался нервный срыв, я слегла в больницу, потому что вместе с ним я уже хоронила себя. Когда умер второй муж, я оплакивала уже себя…»

— Три счастливых любви в ее жизни — и может быть, ей все же мало, — пожимает плечами Ксения.

— Счастья всегда мало, горя всегда много, — не гнушаясь простой мудростью, вещает Виктор.

Это были интермедии в их поцелуях. В жизнь Марии Стефановны можно было входить, как в кино на Западе, в любой ее момент; в этой жизни, как в кинокартине, все уже было сделано раз и навсегда. Мальчик-поручик, скакавший за ней по окрестностям городка и приносивший гребень в зубах, когда она расчесывала у зеркала волосы. Виктора, конечно, невозможно представить ни с гребнем в зубах, ни под лавкой вагона. Но в том-то и штука, что все-таки можно, он мог бы все же быть таким, но для этого должен был любить гораздо сильнее, чем любит Ксению. Для этого он должен был потерять голову. Вспоминалось: «Смотрите, девочка, чтобы он не стал вас меньше уважать». Думалось, что если бы Ксения и дальше скрывала от него свою любовь, может быть тогда бы… Но и казалось тоже, что тогда он просто отошел бы от нее, отвлекся. Чтобы все было, как у Марии Стефановны, возможно, нужны лошади и большие шляпы. Она ревновала Виктора к той, юной Марии Стефановне, — и радовалась, что он не находит ничего особенного в молодой женщине, сфотографированной рядом с лошадью.

Если бы не эти фотографии, — толстые, желтые, в каких-то виньетках, с обозначением фотографа: гимназистка в белом фартуке, молодая женщина в шляпе, огромной, как кольца Сатурна, полковник с бородкой и закрученными усами, — она бы даже могла заподозрить хозяйку в сочинительстве. Реальное, представимое начиналось с уборных в Крыму, у которых сторожил ее полковник. Ксения сразу представляла себе Джемуши, деревянный туалет во дворе у леса, из которого Мария Стефановна могла бы сбежать прямиком на электричку — поезда, наверное, уже ходили тогда («Я ехала домой, я думала о вас»), и каменный туалет за Курортной галереей, где можно было бы прочесть и написать письмо, если бы муж ей дал получить письмо и отправить ответ… И эта щебенка меж шпалами, и веселая ватага летчиков на дощатом переходе — это тоже было уже реально, сопоставимо, уже в этой жизни… Вместе с мужем, перешедшим на сторону советской власти, изъездила Мария Стефановна в теплушках, на телегах и верхом тылы и фронты. Охрипшие паровозы, измученные лошади, грязные бинты на раненых, морозы, дожди, жара. Когда ты не для отдыха, а жизнью живешь под открытым небом, хороших дней наперечет… Как-то в набитом солдатами товарняке ехали они всю ночь, не останавливаясь. И днем ехали — все по открытой степи, где ни кустов, ни овражка. Во время остановок бегали солдаты по большой и малой нужде прямо в поле, уговаривали и ее: «Бежи, мы смотреть не будем». Но кроме их вагона был еще целый состав таких же теплушек с раздвинутыми дверьми, в которых сидели, свесив ноги, солдаты. И она не решилась, все терпела, а ночью уже не могла. Приехали на станцию — и там не смогла. Едва разыскали врача, чуть не опоздали к отправлению… Тиф, вши, обстрелы, налеты — все было, но хуже этой нескончаемой степи, куда выскакивали по нужде солдаты и не могла выскочить она, не было ничего.

— Женщине очень трудно на войне, — говорит Ксения в ответ на свои мысли.

— А мужчине — в мирной жизни, — откликается Виктор и привлекает ее к себе, и целует, но где-то за стеной сидит, не ложась в постель, старая, с седыми кудряшками женщина, просматривая свою, уже прошедшую жизнь. «Я ведь, Ксюша, лет десять замужем ничего не понимала в женской жизни. И мальчика этого, поручика, любила, как девочка, хотя и была уже замужем несколько лет…»

А интересно, Ксения с Виктором сразу бы поняла?

«Детей у меня быть не могло, и я опять решила учиться».

Такие разные с Марфой, они почти одинаково хотели учиться. Что, интересно, им мерещилось в этом учении? Почему и та, и другая, не имея детей, именно учиться хотели страстно? Почему и та, и другая переламывали себя в любви, а сейчас, в старости, не умели ее не замечать?

И Ксения предпочитала мерзнуть в чужих, старых подъездах, пахнущих кошачьей и человечьей мочой.

То, что было у нее, Ксении, не имело ни малейшего отношения к страстям Марфы и любвям Марии Стефановны, ни к этому мальчику, приносившему приколки в зубах, ни к полковнику, провожавшему обожающим взглядом уходящую навсегда женщину, ни к полярному исследователю, узнавшему юное счастье в старости. Ни малейшего. И она не хотела, чтобы к этому прикасалась своим взглядом женщина с розовой грудью и седыми, жеманными кудряшками.

В соседнем дворе стоял старый двухэтажный дом. Боковая лестница, не входя в первый, вела сразу на второй этаж и выше, на чердак — грязный, сажистый, запаутиненный. Но маленькая площадка у чердака, похожая на капитанский мостик, была тепла, обогреваемая дымоходами.

Если площадка, огороженная ржавыми перилами, походила на капитанский мостик, то уж отнюдь не лайнера — старую, заугленную баржу напоминал этот дом. Такие баржи ползут ночами по масляно-черной ледяной воде затерянного в осенней неуютности многоодиночного города. Но, может быть, только на этих баржах и есть счастливые. На них, да на заносимых первым реденьким снежком площадках у реки.

Здесь, в тепле, тоже не таком уж прочном, простаивали Ксения и Виктор часами. Нужно было только замирать, когда кто-нибудь поднимался по лестнице или открывалась дверь на втором этаже под ними.