Наталья Суханова - Искус

Что ж тут поделать. Она думала, что знает его, потому что видит его лицо, знает книги, которые он читал. Но она не знала и никогда не узнает его запястий и пальцев, а значит, она так и не знает о нем ничего.

Так думала она сразу обо всем, а через ее сердце, расширяя и очищая и делая его иным, текла музыка. И можно было вообще ни о чем не думать, давать течь через себя музыке, как даешь качать себя чистой, прекрасной воде, не думая о ней, как даешь соединять себя со всем миром чистому, прекрасному воздуху.

Сама быстрота музыки была как быстрое касание иным ветром твоей воды, как если бы ты не могла быть ничем иным, как водой, облаками, но касание иного ощущать могла. «Если я говорю вам о земном, и вы не вмещаете, то как вместите, если буду говорить о небесном…» Виктор… Бах… Не может быть, чтоб на этом — все. Нежность пальцев и Бах — касание иного… Не может быть, чтоб на этом предел…

Виктор приехал на третий день праздников, хотя должен был даже запоздать дня на два. Ксении показалось, он прямо с вокзала. Да так оно, наверное, и было. Сразу весело стало. Вот так же с вокзала прибежал к ним в дом Сурен («Вот он я, оболтус!»). Но то было в другой жизни, когда она только пыталась пробиться к любви.

Едва вышли от Марии Стефановны, Виктор дал команду «искать кабачок — и попроще», потому что хороший вкус не позволяет аристократам мысли и духа ходить в пошло-роскошные заведения.

— Разве бабушка не напекла блудному внуку шанежек в дорогу?

— Не та бабушка. Не из тех. Интеллигентка-революционерка.

Бабушка, впрочем, собиралась купить ему в дорогу курицу (ого!), но внук уехал раньше, чем обещал, сославшись на неоконченный курсовой проект.

Они глядели друг на друга радостно. Что за дурак сказал, что скорби многоцветны, радость же всегда одинакова! Викторов взгляд — он мог бы быть ласково радостен, но тогда в цвет радости был бы подмешан чуждый, смазывающий цвет. И вот, он бесстрашно радостен, его взгляд, а это один из подлиннейших цветов радости. Радость и счастье — это ведь совсем не одно и то же. Счастье — с-частью, твоя часть, да еще неплохо бы, большая. В счастье есть что-то кулацкое, жадное. Радость — вот подлинный свет жизни. Радость — не для себя, — для всех, в мир. Не зря в этом слове рядом лежат и «радиус» — луч, и «радеть», и «ради». Людвиг как-то говорил, что корень «рад» восходить к индоевропейскому корню «любить». «Взыгрался младенец радощами во чреве моем». Да ведь и ярость где-то рядом. Ярый — пылкий, неудержимый, неистовый. Ослепительный свет — есть ли место здесь страху и опаске? Взорваться светом — тут уж не до с-частья. С-частье — к себе, радость — из себя. Переполненный не может быть — в себя. В себя втягивает полое, ущербное. Переполненное жаждет отдать — как можно больше, шире…

Она идет рассеянная, и, верно, выглядит при этом комично, потому что взгляд инглиш-красавчика становится хитроват, словно он прямо-таки знает, о чем размышляет она.

«Хороший вкус» мешает им не только пойти в заведение подороже, но и выбрать что-нибудь посытнее, посущественнее. Они колеблются меж рассольником и гороховым супом, между «биточками» и «шницелем». Ругательски ругая и гороховый суп, и биточки, они съедают, однако, все до крошки. С плотоядно разгоревшимися щеками покидают они «кабачок» (столовая №…), стоят на улице, не зная куда пойти.

Как раз, когда они проходят по набережной, причаливает прогулочный пароходик — пустой, несмотря на праздники. От скудного обеда остались еще какие-то копейки, и они бегут на пароход. На палубе даже сытым холодно. Уйти же вниз, в салон — смешно, для чего же тогда они ехали? В салоне чистенькая семья (может, приезжие?), две матери с детьми (поддались на уговоры отпрысков?) да спящий пьяный. На палубе парочка в таком разгаре любви, что ни публика в салоне, ни люди на берегах им не мешают самозабвенно целоваться. И холод не отрезвляет их. Ксению и Виктора они все же заметили — как-никак для парочки они еще человеки, а не закосневшая, трухлявая, лет за тридцать старичня, что сидит в салоне с сумками и детьми. Парень отгораживает девушку от них спиной, но досадливо и смущенно та все же выглядывает из-за его плеча. И так же, из-за плеча Виктора, поглядывает с любопытством на них Ксения.

Не выдержав холода реки, сошли раньше — у Новодевичьего. Больше некуда. Мария Стефановна уже дала понять Ксении, что девочки в гостях — еще куда ни шло, и вообще «люблю, люблю тебя, комета, но не люблю твой длинный хвост». Хотя какой уж там хвост! Приходил однокурсник за учебником. Навестил как-то троюродный братец. Заходил проездом одноклассник-джемушанин. Мария Стефановна с миной смущающейся девятиклассницы призналась, что чувствует себя нехорошо в присутствии лиц мужского пола. Шагая быстро к церкви и склепам, они согревались предположениями, почему бы это. Ревность хозяйки? Ксения в самом деле пришлась ей ко двору, не то что Марфе Петровне. А что, собственно, не нравилось ее прежней хозяйке? Фигура, наверное. Ей нравились грудастые, крепкие: «В грудастом теле — грудастый дух». Виктор усмехнулся и как-то уж очень пристально посмотрел ей в лицо — словно боялся опустить взгляд ниже. Ну, хорошо, пусть ревность хозяйки, но почему только к парням, а не к девочкам, которые тоже, надо полагать, бывают? Может, это у Марии Стефановны старческое? Ну, не такая уж она старуха — три года назад похоронила второго мужа, который, как и первый, полковник еще царской армии, а потом и Красной, — очень ее любил. Она со своим первым и на фронте была. Он умер на том диване, на котором спит теперь Ксения. Мария Стефановна пошла в булочную, а он умер. Она уже была в дверях, когда он ей сказал: «Как я тебя люблю».

— Как я тебя люблю, — повторяет медленно, как бы раздумчиво, слова полковника Виктор, и Ксения краснеет и поспешно возвращается к разговору о странном неприятии мужчин дважды вдовой Марией Стефановной.

Может, мужчины напоминают ей о смерти — уж очень они умирают. Может, неистребимость женского в ней, так что и до сих пор приход мужчины — это что-то, требующее душевного усилия? А может, это то, что бывает у некоторых очень порядочных женщин: двое, трое — муж, сын, друг — это все на свете, а остальные — лишнее, раздражающее. То, что бывает и у любительниц животных: свой — всё; тот же, что под дверью, на улице — раздражает. Виктор припомнил двух любительниц кошек: одна, из этих самых, из порядочных — чужих кошек не терпела, другая — толстая, веселая проститутка — кормила и тащила к себе всех кошек подряд.

Ни церковь, ни памятники от холода не ограждали. Да и вообще не впечатлял Ксению этот плоский — мешанина из камня, решеток и веток — городок, разномастно кокетничающий со смертью и бессмертием. Виктор тут же подхватил: разномастное кокетничанье со смертью и бессмертием — это же и есть суть искусства. Ксения в ответ прошлась насчет техники. Так, окоченевшие, но препирающиеся, двигались они среди надгробий, невозмутимо соседствующих над останками тех, кто когда-то тоже мерз и препирался. Руки уже так закоченели, что ни тепла, ни ласки не ощущали. Надо было что-то предпринимать — Виктор решился обзвонить знакомых: пусть последний день праздников — день законного отдыха, но не пропадать же им от холода, единственным бездомным во всем городе! Но как же без денег, без бутылки хотя бы? Ничего, это у них просто: сегодня нет денег у него, завтра — у другого.