Наталья Суханова - Искус

Охраняя свою тайну, стали они невольно соглядатаями чужой. Беленькая девушка в часы, когда уходила ее мать на ночные дежурства, впускала к себе немолодого смущенного любовника. Девушка была ласковой ловкой дочерью и ласковой ловкой любовницей. Ее предусмотрительности хватало и на мать, и на любовника. Не хватало этой предусмотрительности только на то, чтобы хоть раз заподозрить, что над их одинокой лестницей, вверху, у грязного запущенного чердака кто-то есть.

На лестнице она давала последние заботливые наставления матери. На этой же лестнице встречала любовника и в нужную минуту проводила его, тайно от соседей, к себе. Однажды любовник пришел раньше, чем ушла на работу задержавшаяся почему-то мать. И девчонка, ласково и весело приговаривая, затолкнула его в закуток за лестницей, прямо под их капитанским мостиком. Любовник вздыхал в своем закутке, потом сделал движение выйти: не то на улицу, не то подняться выше, — и Ксению разобрал трудно сдерживаемый, острый смех при мысли, как встретят они с Виктором его, прижимая палец к губам, и как помертвеет он от стыда и страха, а может и бросится с криком вниз. Но в это время стукнула какая-то внутренняя дверь, раздались голоса, и мужчина, чертыхнувшись, отступил в свое укрытие. Девушка вышла на лестницу, обнимая мать в двух шагах от своего любовника.

— Да-да! — откликалась она громко и оживленно на какие-то поручения матери. — Все сделаю! Не беспокойся, мамуленька! Обязательно поспи хоть немного!

Женщина ушла.

— Лавруша! — позвала девушка, как только хлопнула нижняя дверь. — Ну что же ты, иди! Скорей!

И тихий, хитрый смех.

Легкий, не очень свежий халатик и неповоротливое пальто скрылись за дверью.

Некоторое время Виктор и Ксения еще обсуждали и это странное имя — Лавруша (неужели его зовут Лавр? Может быть, от фамилии — Лавров?), и чуть не прорвавшийся писком смех Ксении, и едва преодоленное Виктором искушение плюнуть сверху на лысеющую голову возлюбленного (шапку пирожком любовник в это время мял в руках), и кто из них приятнее. Ксении была приятна смущаемость мужчины, его красивый, трудно приглушаемый бас. Виктору, наоборот, больше нравилась ловкая, ласковая, расторопная девица, ее смущенно-бесстыдный, хитрый и чувственный смех… Что это был за роман? Что за связь? Мужчина не выглядел ловким соблазнителем, уж никак, скорее ловкой соблазнительницей выглядела девчонка. Но бог с ними — едва мелькнув, они уходили в свою жизнь, такую далекую от их, спрятанной всего этажом выше (великая вещь — перекрытие, хотя и не абсолютное).

Когда-то, вспугивая на скрипучей деревянной лестнице в доме Марфы влюбленных, вспугивая их и пугаясь сама, Ксения удивлялась, как выдерживает их любовь холод и мерзостное запустение грязных, тусклых лестниц. Сколько таких лестниц повидала за последнее время она, лестниц, созданных разве что для закоченевших, больных собак, для пьяниц, да для одичалых котов. Один из таких котов каждый вечер усаживался напротив них в разбитом лестничном окне и молчаливо выживал их пристальным холодно-светящимся взглядом.

Старая, запущенная лестница, запах дымоходов и рухляди, холодный ветер из разбитого окна, кот в окне — и они, две неведомые, нашедшие друг друга вселенные: на сколько — на месяц, на год, на десять, на сорок лет? Скрип снега, говор прохожих доносятся в разбитое окно с улицы. Шаркает веник, шаркают шаги за дверью на втором этаже. И все, и нет ничего вокруг. Эти глаза. Целуешь их, радуясь их покорности, робкой благодарности — о тайне их говорит только эта странная ровная выпуклость, так ни на что не похожая, а отнимешь губы — и вот он снова, бог знает из каких далей и глубин, звездно-немотный, трепетный взгляд, тревожно-невесомый, словно прикасаются к тебе пальцы слепого, словно скользит по тебе свет луны, тень света. Исступленная евнушеская нежность и покорность этого взгляда, глубина, бо́льшая глубины звездного неба — из глубин времен тяготеет к тебе этот взгляд. Молча целуют они друг друга, слыша, как колотится сердце у другого. Темные, грустные глаза, о чем-то спрашивающие. И о чем-то спрашивающие прикосновения губ. Глубокий медлительный мир, вечность, затерянная меж тусклым столбом света, поднимающимся из пролета, и этим тупым шарканьем, доносящимся из квартиры. И рука — нежная, тяжкая рука — каждый раз она смеет чуть больше. И это «чуть больше» — как сдвиг миров — делает черным свет и ослепительной мглу…

С дрожью в ногах, со слабой кружащейся головой расходились они в разные стороны своей огороженной ржавыми перилами площадки, медленно трезвели, медленно возвращались в мир, в котором не спускал с них глаз бродячий кот в разбитом окне, и опять становились слышны тупо скребущий коридор веник и голоса прохожих.

— Ну вот, ухожу на полусогнутых, — говорил после чердачных ласк Виктор.

И на серьезные, вдумчивые вопросы Ксении, что же он все-таки испытывает, больно ли ему, где именно и как это проходит, отвечал подробно и терпеливо, словно это не имело к нему или к ней особого отношения, словно это был теоретический семинар.

Только однажды у него вырвалось:

— Господи, как я тебя хочу!

Она не к месту снасмешничала:

— Коварный соблазнитель!

И он отдернулся, как от ожога, и потом уже никогда не говорил, что хочет ее.

С конца декабря у него начались зачеты и экзамены, да еще над ним висели три несделанные работы по курсу в другом институте. По ночам он никогда не занимался, но ни дней, ни вечеров свободных у него теперь не оставалось. Всё так, и всё же Ксении казалось, что он с облегчением ушел от нее в экзамены и зачеты. У нее тоже близились экзамены, тоже были зачеты, но она так тосковала по нему, что не задумалась бы провалить зачет — лишь бы увидеть Виктора. Еще совсем недавно ей доставляло такое наслаждение — днем в кресле у окна, а вечером в уголке у абажура настольной лампы читать незнакомые книги. Здесь она прочла впервые Грина (Людвиг: «Вы не знаете Грина? Какого там Эльмара — я говорю об Александре Грине. Господи, какое же иной раз счастье — невежество!»). Здесь она заглянула даже в Гегеля и сквозь все эти «в-себе», «для-себя-бытие», «рефлектирующие рассудки», «объективирующие деятельности», «бытие-в-нечто» и прочее, и прочее, обнаружила кое-что, сливающееся с ее собственными открытиями. Но теперь она была просто тупа, постыдно тупа и равнодушна для любой книги, для любой мысли не о Викторе. Мысли же о Викторе доставляли ей тягучую, мучительную, совершенно физическую боль. Действительно он так уж занят или охладел и рад отдохнуть от нее?

Новый год они встречали в компании, вместе. Боба с Геной из ГИТИСа гнусавой скороговоркой пели блатную: