Наталья Суханова - Искус

— Что, Ксюша, что-нибудь неприятное в письме?

Господи, да сколько ж это Ксения будет обречена на соглядатаев! Взгляд Марии Стефановны заботлив и тактично-сдержан. Не то что у Марфы — упорный, настырный, насмешливый взгляд. Но как бы это вообще без взглядов? Три мужа — а взгляд стародевический. Высокая порядочность или бездетность делают взгляд столь стерильным? Или это и есть дворянские кровя? Виктору очень не хватает такой вот аристократочки. Он — сноб, и потому, видимо, права была Мария Стефановна, а не она, Ксения, наследственная демократка. Что бы там Виктор ни говорил, каким бы ни казался независимым, он сноб, а значит, зависит от того, какое Ксения производит впечатление. Она должна, она обязана была восхищать его друзей. Ее должны были уважать его соседи по общежитию. Вещь, которую он выбрал, никому не нравится…

Дома было невмоготу. Она ушла к Маргарите. Заново удивляясь красоте ее утончающегося от жизни лица («Молодые красивые, но старые красивее»), ощущая с болью (потому что от всего теперь, и от хорошего тоже было больно) ровную сдержанную ласку Маргариты, привычно болтая (отрабатывая харч) и чувствуя за болтовней, как боль слабеет, Ксения подумала, что так, ходя по гостям, еще можно справиться с собой. У Маргариты был торт и сверххороший чай, привезенный сотрудником не то из Закавказья, не то из Средней Азии — экспортный сорт. Впрочем, тортов Ксения не любила, а в чаях не разбиралась. Тем не менее, Ксения прихваливала. Вспомнила анекдот, рассказала кино. Попробовала говорить о недавно прочитанной книге, но это было хуже: усилие возвращало душевную боль. Главное — болтать, не останавливаясь, потому что только остановишься — и вот оно беспокойство болезненное. Беспокойство, словно куда-то надо бежать. А бежать некуда, не нужно. Напротив, нужно высидеть как можно дольше, чтобы отучить себя ждать и спешить.

Маргарита ни словом не обмолвилась о Викторе, словно заранее была готова к тому, что его уже нет возле Ксении.

Среди пластинок Маргариты Ксения нашла Баха — ту самую вещь, которую слушала у Викторовых друзей в ноябрьские праздники.

На этот раз, однако, музыка не доходила до нее. Быстрые пассажи, и только. Разве что чуть отодвинулась от себя, чуть спокойнее подумала о Викторе. «Женщина больше, чем человек, если она действительно женщина», — сказал он на майской демонстрации, нет, после нее. Ни он, ни она не виноваты, что именно женского в ней мало — она человек, даже слишком человек. Маргарита прошла, что-то сказала — Ксения не расслышала. Мысль ее уже неслась по своей дорожке, по своему психотреку. Нет, он все-таки любит ее — даже сейчас, когда они ругаются, как опостылевшие друг другу супруги. Пусть они навсегда разошлись, он все-таки любит. Он не придет, конечно — она ведь сказала: «Да, насильно милым не будешь», и он наверняка не понял, что она имела в виду: «Насильно не заставишь себя быть милым и предупредительным». Он понял ее слова как подтверждение: «Да, ты не мил мне». Он гордый. Он после этого никогда не придет. Даже если бы умирал от любви. Ослепленный своей инженерией, он не понимает, что любовь, как нервные клетки, не восстановима. Она-то знает. Она бы прибежала к нему, сломив себя до полного унижения, как лишь она умеет, потому что проклятая ее гордость не упруга — она не гнется, она только ломается. И гордость — это, оказывается, не что-то там, а глаза. Сломав гордость, слепнешь. Ты уже не тот человек, ты сдавлен невидением, мраком, ты ничего не знаешь, ничего не помнишь, можешь только протягивать руку и выгнусавливать милостыню. Но она бы и на это пошла, лишь бы уйти от сиюминутной боли, на которую уже нет терпения. Только бы передохнуть. Пусть потом, пусть завтра. Ага, вот что такое любовь — когда сегодня, сейчас. Ее нельзя отложить на завтра, как не отложишь на завтра сегодняшний голод. Ей наплевать на завтра, потому что всё завтра в сегодня. И больше нигде. А сегодня пусть даже четверть любви, но сейчас! Пусть завтра — боль — не сегодня. К завтра она уже научится обходиться без Виктора, без любви. Завтра это уже не будет смертельно. Только не сразу, не сейчас. Она бы пришла, прибежала к нему. Она претерпела бы и ослепление, как оскопление. Только одно она не сможет перенести, одно ее способно добить — его удивленно-холодный взгляд. С него станется. Вот почему она не сможет пойти. Вот почему нужно терпеть сразу, сейчас, не давая себе передышки, отсрочки. И надо продумать будущее без него. Завтра, послезавтра и через месяц — без него. Но как это получилось, что всюду он? Что ж, свет не клином сошелся. Будет у нее другой — нежный, красивый. Какая гадость — нежный, красивый! Лучше сдохнуть, чем нежный, красивый. Лучше урод. Лучше ничего. Никого не может быть кроме Виктора. У нее есть ее суть, ее мысли, ее стихи. Но их нет, нет! Если бы они оставались, у нее хватило бы сил. Но это как смерть и старость: сначала у человека отнимаются силы, потом посылаются муки и смерть. Ничего нет у нее. Ничего не осталось — она пуста, чтобы полнее вместить боль.

Ксения ждет электричку в метро, а две девушки говорят о любви:

— Что любит и все такое, а танцы глупость.

— Мой Саша тоже так говорил. Я тоже, пока дружила с Сашей, на танцы не ходила. Танцы — это, говорит, глупость…

«Э-эх, девочки-девочки, — думает Ксения, — глупость — не танцы, глупость — любовь. Невероятная, почти смертельная глупость, на которую мы обречены. Но я вылечусь и снова буду танцевать. Не любить. Раз отравившись, потом уже не «хавают», как говорят блатняки. А вот танцевать — это прекрасно, это лучше любви. Это, пожалуй, спасенье — танцы…»

Войдя в квартиру, Ксения некоторое время стоит, не двигаясь, слыша, как катится кувырком в счастливую бездну сердце: на вешалке его пальто, его шапка.

Отодвигая портьеру, она уже улыбается. Марии Стефановны нет в комнате, ее голос доносится с кухни. И они бросаются друг к другу, и вот он весь здесь, под ее руками.

Мария Стефановна вошла с чайником, а они уже пятились к двери.

— Ну куда же вы на холод? Посидите, попейте чаю, — неуверенным, притворным голосом говорит Мария Стефановна, равно недовольная и тем, что в ее комнате целый вечер сидел мужчина, и тем, что теперь нужно не спать, а ждать, пока вернется Ксения.

Ксения или Ксюша — звали ее Людвиг и Мария Стефановна, Сенечкой — Милка, Ксенечкой — мама, Ксенькой — Валерка, а когда был маленький — Касей; Оксаной звал ее Семен, и даже по отчеству — Оксаной Павловной. Витя называл ее в письмах: Ксю, Кси, иногда обозначал ее одной буквой — «кси» по кириллице. Почти каждый день она получала от него с практики письма. Для нее они разделялись на полоски. Здесь о любви, о ней — самое главное, самое важное. Здесь о себе, о том, как он себя чувствует, ощущает — то есть опять же о любви, о ней: потому что если ему хорошо самому по себе, вдали от нее — значит, любви не так уж много; а если у него «беспричинные грусть и беспокойство», если он «в первый раз считает дни, оставшиеся до конца практики» — это любовь, это она, Ксения. Строчки, в которых он писал о городе, об окрестностях, о заводе, о работе, Ксения проскакивала бегом. Так девчонкой, в первый раз читая «Войну и мир», торопливо пролистывала все, что касалось войны, и впивалась, горя сочувствием, в те главы, где был мир, где были Наташа, княжна Марья, Соня, где были танцы, балы, любови.