Наталья Суханова - Искус

Только готовясь ответить, она перечитывала внимательно эти места — о городе, о заводе, работе. О студентах и студентках. О том, как уже в раздевалке на заводе чувствуется в людях напряжение и собранность, особенно у тех, кто приходит сюда впервые. О том, как работают на шлаковой чаше. Как дно канавы пышет жаром и припекает подошвы ног. Какие рези в носоглотке от ядовитых паров изложниц. Как продувают печи воздухом — и свистящий шум делает неслышной не только речь, даже крик человеческий. Несколько усилий в этом пекле — и ты мокр и слаб, как умирающий. Но усилия надо делать снова и снова. Раскаленные изложницы. Прожженное дно у шлаковой чаши. Бой, настоящий бой. Героика, не правда ли? Героика, но низкого порядка. Сражение плоти человеческой с плотью огня и металла. Подлинный бой — нечто другое: это когда мысль человеческая схватывается с косностью грозно-мертвой материи. Когда мысль вступает в бой с косностью производственных привычек, производственных процессов. А это и есть инженерия — область человеческого духа, который становится делом. В отличие от искусства.

В отличие от искусства? Но разве сам он не стремится «описать»? Не свидетельствует ли это о том, что и его влечет презренная литература, искусство? — с улыбкой замечала она в своем ответном письме.

«Как игра — не больше», — откликался он и разражался целой тирадой: «Когда техника ставит перед инженером задачу, это так важно, что особенности так называемого творческого почерка не меняют существа дела. И как раз потому, что то, чем занимаются «корифеи искусства», не жизненно важно, у них столь великое значение приобретают вот эти самые «творческие почерки». Игра — она и есть игра!»

Ксению огорчала его запальчивость. Ну какое ей дело сейчас до того, важнее металлургия или искусство? Для нее жизненно важен он. Пока, во всяком случае. Однако спор обязывает и возбуждает. Она еще не знала о концепции Игры, великой Игры Вселенной. Игра — было просто ругательным словом. Поэтому она отстаивала серьезность искусства. Она замечала, что искусство существовало еще тогда, а значит, было жизненно важно, когда металлургии не было и в помине.

Виктор: искусство в самом деле существовало тысячелетия до металлургии, и человечество топталось на месте, пока не изобрели действительно важных вещей — металла, колеса, плуга. И только тогда человечество вышло из варварства. Искусство из варварства вывести не могло.

Она: зато техника без искусства может ввергнуть человека в новое варварство. А поскольку в одну реку нельзя войти дважды, то, вероятнее всего, это уже будет худшее варварство.

Он: искусство и есть сохраненное варварство.

Она: человек бы ничего не изобрел, не развей он в себе искусством умение видеть и понимать, и, что еще важнее — думать, куда он идет и зачем.

Он: ну-ну, оставим сказки, что человек сначала понимает, куда идти, а потом идет. Он сначала идет, а потом понимает. Главное — быть, делать, а что ты при этом думаешь…

Она: ужас какой-то — делать вслепую; уж лучше совсем не делать.

Он: привет, идеалистка!

Она: привет, человек, которому не нужна голова!

Ноги-голова, голова-ноги, что сначала было: курица или яйцо! А в общем-то очень напоминает детское Валеркино: какая собака самая-самая сильная, какое море самое-самое большое? На что это им с Виктором! Что с нею-то самой происходит: ведь до резкостей, до оскорблений доходит, абы уесть словечком, абы ее ум острей оказался! Или она пошла в старшую сестру отца, которая так и осталась в девках, потому что ни один парень не выдерживал ее языка дольше двух-трех вечеров? Пока молчала, все шло нормально, но чуть попадали на люди старшая тетка с кавалером очередным, все, уже пошла потеха: и парня высмеет, и саму себя, и нежности их, и родню прихватит. И парень — деру: кому нужна языкатая баба! Это, наверное, болезнь, честное слово. И вот ведь, не в мать, не в отца, а в тетку, которую никогда и не видела. Чувствует же она изнурительную пустоту споров, продажную угодливость логики, ее способность служить и тем, и этим, любому ловкому хозяину. А не может не спорить. Как тот больной из судебно-психиатрической клиники, что тщетно сопротивляется внутреннему велению заталкивать в рот всякий мусор, отбросы.

Но Виктору, видимо, споры не были в тягость, отнюдь. Препираясь, он писал иногда даже по два письма в день. Она уставала первая. Отступала, не убежденная им. Он же трубил победу. И проникался к ней бурной нежностью, которой она отдавалась не с чистым сердцем.

В институте все заняты были предстоящим распределением.

В дни особенно теплых Викторовых писем она взирала на эту суету из заоблачных далей. В дни, когда в письмах что-то было не так, институтская суматоха возвращала ее к обидам и сомнениям: ведь не она, а Виктор должен бы беспокоиться, куда ее пошлют, в какое место.

Но место — после. Сейчас для себя ей надо было решить хотя бы — где, кем она предпочитает работать.

Прокуратура? Нет. На практике в прокуратуре, пока она осваивала канцелярию, делопроизводство, прокурорский надзор, все было в порядке. Квалифицировала преступления она тоже лихо — еще в институте преуспевала. Нравилось ей это, как задачки по геометрии в школе. Уж на что принимал у них экзамены по уголовному праву асс, артист этого дела: пока студент бубнит по билету теорию, молодой профессор насвистывает арии, мотивчики из опереток, в окно глазеет, иногда и вовсе отойдет от студента — бубни, голубчик, пока не истощишься, а вот когда уже билет отвечен, усаживается основательно напротив трепещущего студента, излагает какое-нибудь дельце и — «как бы вы это квалифицировали?». И еще, и еще. Ксения эти примерчики раскалывала с блеском и видела удовлетворение, прямо-таки удовольствие профессора. Но в заключение он ей подкинул такой уж заковыристый случай! То есть, в самом-то случае не было ничего заковыристого, никаких психологических сложностей, случай явный, преступление доказанное. Но погранична была квалификация. И Ксения заметалась меж двумя статьями кодекса — по той статье квалифицировать или по другой? Она сомневалась вслух, рассуждала, пытаясь на лице профессора прочесть согласие или неудовольствие. Наконец назвала статью, которая ей казалась предпочтительнее, правильней, но назвала вопросительно, следя за реакцией профессора. Однако он не реагировал, сидел с непроницаемым лицом, и Ксения испугалась, что неправильно квалифицировала и он дает ей время исправиться. И хотела уже поправиться, но рассердилась, чего это она так уж подделывается, и осталась сидеть молча, ожидая, что изречет он. Он все молчал, водя задумчиво пальцем по щеке, и она продолжала молчать. И уже и ждать утомилась, когда он наконец молвил: «Да, наверное, так». Удивительное дело, оказывается, преподаватели тоже не все знают заранее. Оказалось, он задавал вопросы не только студенту, но и себе. Потому-то и спрашивать ему интересно было.