Наталья Суханова - Искус

Она получила в зачетную книжку прекрасную пятерку тогда. И потом, на практике в прокуратуре, беря законченное следствием дело, тоже лихо справлялась с квалификацией. А однажды даже в азарт вошла. В суд из прокуратуры передали законченное дело, нарушение квалифицировалось как хулиганство: мужик, разозлившийся, что не дают в условленный день зарплату, сорвал замок, кричал матерно на запершуюся кассиршу и подрался с вызванным ею милиционером. Ксения недоумевала: какая же это семьдесят четвертая? — типичная, законченная семьдесят третья, часть первая! Она торжествовала, как торжествовала мать, поставив верный диагноз. Однако прокурор, которому она доложила о своих выводах, уклонился от разговора. И квалификацию не изменил. Ксения решила: щадит самолюбие следователя. Судья, зашедший в прокуратуру, тоже промолчал.

На суд она не пошла — писала обвинительное заключение по другому делу: увлеклась и оторвалась только, когда внизу, в суде поднялся вой. Прибежал судья, закурил дрожащими руками и вдруг накинулся на Ксению:

— Ну что? Слышали, как жена воет? Так на кладбище провожают. А ей самой хоть на кладбище. У нее пятеро дети, да еще его мать на руках. «Забирайте, — кричит, — тогда и мать его, и детей. Мне их все равно не прокормить. Расстреливайте нас всех!». Вот так, Ксения Павловна. А вы говорите: квалификация. Я уж и так минимальную дал. А вы еще семьдесят третью клеили! Послушайте, на кой вы черт в юридический пошли? Ну объясните мне, почему, зачем? Юная, добрая, честная — зачем? Мало на свете институтов? Я — другое дело, я все же мужик, да и то бежал бы, закрыв глаза.

Конечно, стыдно стало. Но тут же она и разозлилась: чего в истерику впадает — будто нет другого выхода, кроме как подтасовать статью. А что же он думал — в суде можно работать, не поступаясь чьими-то интересами? Характер, конечно, для такой работы нужен, а у судьи его, видимо, нет.

У нее-то, считала она, есть нужный характер. Пока не была допущена к самостоятельному допросу подследственного. Когда готовилась к допросу, так ясно было, что подследственный — жулик и прохвост и должен быть наказан. И кроме азарта припереть жулика к стене — ничего она до самого допроса не испытывала.

А потом увидела. Конвойный ввел землисто-бледного человека с затравленным взглядом. И когда тот сел напротив, всеми чувствами Ксения ушла в него. Он был жив, затравлен и он был смертен и невозможно стыдно было, что она охотник, а он загнан в угол.

Она хорошо подготовилась к допросу, да ему и невозможно было отвертеться, он уже давно запутался, он уже так запутался, что попасться — было для него, пожалуй, выходом. Гибельным, но выходом. Однако уж очень гибельным. Если он еще вернется в свободный мир, то стариком. Бывалые их ребята хвастливо говорят, какая страшная это вещь — лагерь — для таких, как он, цивильных, вне блатного «закона» жуликов. Будут им помыкать бандюги и просто те, что посильнее характером и телом. Будет он меж двух огней — меж начальством, в руках которого скостить ему срок, и меж отчаянными, в руках которых скостить ему жизнь. Все это вдруг поняла она. И еще ужасно — ее юный вид внушил ему ложные надежды: все свои жалкие аргументы, все свои шитые белыми нитками доводы пустил он в ход — при этом в такой противоречивой, нескладывающейся мешанине, что на минуту у нее даже мелькнуло сомнение: да уж нет ли во всем этом правды? Не может же нормальный человек надеяться оправдать себя подобной нескладухой! Она помнила из курса криминалистики, как-то очень здорово тогда поняв это, что противоречивые показания — чаще как раз свидетельство правдивости, в то время как безукоризненно совпадающие означают, как правило, сговор или тщательную продуманность.

Стоило, однако, ей припереть его к стене, и он разом оставил свои фантастические версии и теперь уже совсем не выглядел правдивым, как только что, когда надеялся ее обмануть. А ведь говорил теперь правду — злую, тоскливую. Да, сжульничал. Жульничал и воровал. Много раз. Почему продолжал? Потому что надеялся. Возле него кормилось столько начальства, что он верил — они его защитят, огородят. Не будет же он один отвечать, казалось ему. Хорошо, он согласен загнуться по справедливости, но тогда и они по справедливости должны быть с ним.

Как озирающийся посреди беспощадного круга мгновенно находит открытые для него глаза, он уловил ее взгляд. Теперь он так же спешил говорить правду, как раньше спешил врать. А она боялась записывать, чтобы не повернулось ему во вред. Будь она уверена в том, что пойдет до конца и добьется справедливости, уж она бы записала. Знай она, что ей разрешат идти пусть не до конца, хотя бы до половины — она бы сейчас строчила не отрываясь. Но она заранее знала, что больше двух-трех допросов ей никто не даст, а она не сможет настоять. Она знала, что одному этому человеку, войди она в его судьбу, надо отдать несколько лет жизни. Несколько лет! Согласна ли она на такую цену, даже если бы в ее силах было заняться этим делом? И чего ради? Ведь не совсем же он идиот, знал, на что идет! И ведь не для того, чтобы его освободить — только для того, чтобы утвердить: закон не только его, — любого виновного карает, независимо от занимаемого им поста, должна бы она в, увы, бесплодной борьбе истратить несколько лет своей жизни. Да, в бесплодной — удивительно, что она это знала.

Казалось бы, она почти и не занималась судебной практикой, казалось бы, и к жизни не очень приглядывается, занятая больше мирозданием. Казалось бы, в идеализме пребывает, всему тотчас находя объяснения: люди живут в сырых, непригодных для жизни подвалах — но ведь только что прошла война; одни живут куда как лучше, другие почти в нищете — но ведь еще не коммунизм, каждому по труду. Всегда готова была встать на комсомольском собрании и разоблачить лицемера, лжеца — ну, не без недостатков в жизни, конечно, но в целом… А вот знала же однако, сразу знала, что начальство за собою этому человечку не потянуть. Человек с красными пятками. Кричи-кричи — не докричишься — будешь, как в безмолвии, надрываться. Не рыпайся — только глубже увязнешь. Так кто же из них был бо́льшим жуликом — она, которая собиралась служить закону, зная, что он не для всех, или он, который надеялся, что закон либо и тех, больших жуликов, накажет, либо уж и его не тронет? Чистенькая, не ворующая, она была фарисейкой. Все, оказывается, она дословесно, не додумывая, попросту даже не думая, знала. Что же тут и додумывать, если и так понятно? К тому же, додумывать — тяжкий, истощающий труд. И потому еще, что человек додумывает до конца, когда у него уже есть этот конец: конец-вывод, конец-мысль. А она не знала вывода и мысли. Временные несовершенства, люди, исказившие постепенно прекрасный замысел закона — наверное, так ей казалось.