Наталья Суханова - Искус

Она слушала и почти не записывала. Совсем немного записывала — ровно столько, чтобы следователю трудно было отвертеться от того, чтобы хоть немного задеть крупных жуликов. Пусть им хотя бы строгача по партийной линии вкатят.

Вошел следователь — и дядька снова сник, распластался, вздрагивал от каждого вопроса, как от замаха. Ксению уже тошнило, как однажды на улице, когда она оказалась рядом с раздавленным человеком.

Больше на допросы по этому делу ее не посылали. А ей бы хотелось только одного: дать как-то понять дядьке, что она ничего не сделала ему во вред.

Итак, не прокуратура. Кто спорит, нужна эта работа. Как ни трудно, а можно ведь что-то сделать и здесь для справедливости — правда, положив на это жизнь. Она же заранее знала, что всей жизни не положит. Несправедливость? Да, есть она, но со временем выправится. Ей же нужно другое, большее: узнать, развиваются ли Мир, Вселенная по спирали, или круги Мира не связаны между собой?

Не прокуратура и не суд. Для работы в суде она и по возрасту не подходила. В суды для будущих выборов уже отбирали ребят — в основном, фронтовиков, демобилизованных: они подходили и по возрасту, и по биографии. Ну, а если бы по всем данным подходила и она, хотела бы она работать в суде? Судить людей — хватило бы ей уверенности? Пожалуй, и этого бы она не смогла.

Стихи — вот единственное, чего бы она точно хотела. Но уже почти год стихи у нее не получались. О, если бы у нее что-нибудь получилось со стихами, тогда, наверное, проще было бы решить и с юридической ее профессией.

Еще в начале зимы она подняла со дна чемодана свои стихи о неутомляющемся боге, которые писала в начале прошлого лета в поезде (как же давно это было, неужели прошло меньше года?). Она решила сделать несколько таких монологов — монологи бога о диалектике:

Плохо это было. А дальше еще хуже пошло. Все эти монологи до безобразия напоминали арии Мефистофеля и были вдобавок косноязычны.

Все-таки она отнесла их Людвигу.

Людвиг или уже был раздражен, или его раздражили ее стихи.

— Вы ведь много читаете, — сказал он с неприятным выражением лица, — почему же в стихах у вас всегда только одно: Бог и Человек, Человек и Бог?

И он туда же, куда рецензенты и Костя! Да как же объяснить, что не о Боге она пишет, а о смысле мира? И только потому, что смысл этот не короткий, а вселенский, ей и нужен Бог как персонифицированная Вселенная. Никакого отношения к религии! Смысл — вот что. И такой смысл, для которого и коммунизм — только средство. Говорить о смысле — жизненно необходимо. Какая же это абстракция, если без такого смысла жизнь — мотыляние, мельтешение? Социальная справедливость — прекрасно! Но это внутричеловеческое. Это то же, что мир в семье. Прекрасно, нужно, необходимо. Но для чего? Само существование — для чего?

И, однако, пока все эти вопросы важны лишь ей, а не тем, которые печатают, издают, платят. Ах, да что плата! С себя бы все снял, себя бы заложил, только бы сказать и быть услышанной! Для себя-то что! Ты — был — и прошел. Если ты заранее ограничил себя своей жизнью, тебя уже и сейчас, собственно, нет, заранее нет, ты и не начинался, хотя ходишь и хлеб жуешь — биомасса ты, и только. Потому-то больше всего на свете нужно то, что не для себя нужно. И если еще не осознали, как необходим смысл, если пока еще не осознали, значит надо писать то и так, что и как сейчас считается нужным, а главные мысли протаскивать контрабандой, между прочим. Пона-адобится, и, может быть, скорее, чем думается, понадобится пробиться к смыслу!

Но слова Людвига все равно уязвляли: в них был такой явный упрек в однообразии, разочарование, сомнение наконец — может ли она писать что-то еще. Хорошо, она напишет стихи о Корее. Разве она не против войны, не за мир, не за ребятишек?

Но стихи не шли, не получались. Принялась за повесть в письмах: переписка мудрого немолодого друга (кто-то вроде Людвига) и мечущейся в поисках смысла девушки (те же диалоги Бога и Человека, но в земном, понятном виде). Начала придумывать сюжет (как наживку на крючок мысли). Лучше всего — несчастная любовь, которая усугубляет природную мрачность девушки. Безысходность ее взгляда на мир: «В чем смысл? Такой малости Природа, создавая нас, не предусмотрела». А в ответ — рассказанная старшим, умудренным другом история собственной любви, и — уже на полную катушку — мысли умудренного друга: «Милая девочка, смысл — категория сугубо человеческая. Природа не знает этой категории. У нее вместо того есть наиболее глубокие и общие законы — ее костяк. И уж нравятся они или не нравятся, могут они составлять для человека смысл существования или нет — это уже решать человеку, каждому для себя. Что касается меня…»

Ей самой до отвращения не нравилась эта повесть в письмах, размышления умудренного друга. Но она не давала отвращению прервать свою работу и довела злосчастную повесть до конца. Так же, как стихи о Корее («Здесь ночь — там скорбный день. Не потому ли…». И так далее).

И повесть, и стихи вернули из журналов довольно быстро.

Веселой и дружной стала в этот, уже последний, учебный семестр их группа.

Так было в школе, в десятом классе. Так было однажды в вагоне с ребятами, ехавшими в альпинистский лагерь, когда голову уже ломило, а все жалко было заснуть, отнять время у этой неожиданной дружбы.

Вот и теперь. Веселье было такое, что руководители семинаров с опаской входили в группу, образцовую в течение прошлых лет. Взрослые, чуть не под тридцать лет, дяди, еще недавно жаждавшие только учения и специальности, оказалось, хотят еще и веселья. Дулись в «балду», строили рожки, рисовали на спинах, прищемляли зады. Однажды, встав навстречу входившему преподавателю, они высоко подняли над столом ноги Костика, туловище которого тщетно извивалось под столом. Преподаватель, усмехнувшись, отвернулся, давая время красному, потному Костику вылезть из-под стола. Заканчивались занятия, и хотя впереди были «госы» и прочие страсти, никто не спешил домой: ходили по улицам и набережным, забредали в кино и музеи, в магазины и столовые. Устроили даже матч где-то на пустыре. Девчонки «болели». «Болели» и набежавшие из соседних дворов мальчишки.

— Итальянец, засыпь им штуку! — кричали мальчишки Аверкиеву. Вообще-то у Аверкиева институтское прозвище было «профессор» — за французский прононс, манеру поправлять очки и щупать воображаемую опухоль на щеке, а заодно и за происхождение из какой-то старинной семьи, и за обращение к девчонкам на «вы», за интеллигентность и прочее, и прочее. На работах в колхозе к этому прибавилось прозвище «бабка» — за некую полноту и солидность. И вот, оказалось, он здорово играет, азартно и точно, и теперь уж его непохожесть на других — полосатые гетры, берет и бутсы (остальные играли в подкатанных штанах и обычных ботинках) — никому не претила.