Наталья Суханова - Искус

— Ну куда он его поведет, ты подумала? В общежитие, что ли?

— Ну, может, к девушке?

— К сожалению, я в одной комнате с хозяйкой живу.

— Да пусть остается — места не жалко, — сдалась хозяйка. — Только пусть Виктор останется с ним.

— А можно, и я тоже? — попросила Ксения.

— Как хотите, — пожала плечами хозяйка. — Спать особенно негде, но кресла в вашем распоряжении.

Хозяева ушли в другую комнату, выключив верхний свет, оставив прикрытую журналом настольную лампу.

На диване похрапывал обмякший Кирилл. Ксения с Виктором сидели, взявшись за руки. Ксении хотелось говорить, но Виктор не дал — сжал плечо, поцеловал в волосы: мол, ты милая, но говорить не нужно. Как было хорошо — его усталое, с закрытыми глазами лицо и зрячая, нежная, вздрагивающая рука. Впервые за много времени в голове бродили стихи: не свои — чужие, но все равно. Нежные и яркие обрывки: Багрицкий, Тихонов, Блок. Еще некий Волошин с его золотыми кораблями…

Пьяный перестал тяжело дышать. Виктор весь подобрался. Кирилл спустил ноги и стал искать ногами ботинки.

— Куда? — прошипел Виктор, и Ксения испугалась, что он сейчас станет драться с братом.

— Мол-чать! — гаркнул пьяный.

В соседней комнате выразительно заворочались.

Некоторое время, так и не нашарив ботинки, Кирилл сидел прямой и отсутствующий. Он даже и прилег, заложив руки за голову и вроде бы о чем-то думая. Но потом снова сел и уже нагнулся, ища ботинки.

— Кирилл, вы же не пойдете?! — взмолилась Ксения.

— Да пусть он идет! — шепотом выкрикнул Виктор. — Пускай идет! Пускай его забирают в комендатуру, лишают звания! Он этого хочет — пускай!

— Да! Хочу! Этого! — закричал в свою очередь, Кирилл. — Хочу, понятно тебе? Осточертело! Я воевал, да! Я твою жизнь защищал! А носить эти тряпки не желаю! Сам не желаю!

Он начал дергать на себе погоны.

— Ну, подождите! — сказала примирительно Ксения, — Ну зачем это надо — ссориться? Вы хотите выпить? Сколько? Сколько вам надо?

— Бутылку — и на этом все.

— Да не верь ты ему — он не остановится.

— Пошли вы все! — сказал пьяный и принялся шнуровать непослушными пальцами ботинки.

— Я вам принесу, Кирилл, — давайте сюда деньги.

— Сам! — сказал, выпрямляясь, Кирилл.

— Тебя заберет первый же патруль, — с жалкой ненавистью пригрозил Виктор.

— Ну, хорошо, — раздраженно и недоверчиво согласился Кирилл и протянул Ксении деньги.

Они таки успели в дежурный магазин, но, вернувшись, застали Кирилла уже одетого, у дверей.

— Давайте, — сказал он нетерпеливо.

Ушли на кухню. Распечатывал он сам трясущимися руками. Пил торопливо, расплескивая, и Виктор страдальчески отводил глаза. На этот раз Кирилл и не рассуждал. Выпил — и уснул. Уснула и Ксения.

Утром они проводили Кирилла на вокзал. Виктор купил ему билет, а Ксения вернула оставшиеся от вчера деньги, и по тому, как отвел Кирилл глаза, Ксения поняла, что он будет пить и дорогой.

Было зябко от полубессонной ночи, от сырого утра. Было жалко Кирилла, Витю и наивно-жертвенную бабушку. И все-таки было ей хорошо, было так близко к Вите.

Не сразу Ксения поняла, что неистовые ласки в подъездах, каждый раз останавливающиеся на краю, истощают, как наркотик, ее мозг. Вне этих вечеров и ночей все было словно подернуто тусклой пленкой. Сколько ни вызывала она в себе интерес к тому, что еще недавно казалось ей столько же смыслом мира, сколько и смыслом собственной жизни — ничего кроме отупения и тоскливого безразличия не испытывала она.

Она очень похудела — «костями гремела». Мария Стефановна смотрела на Ксению подозрительно, Маргарита — не то печально, не то сострадательно. Людвиг выговаривал за пренебрежение здоровьем. А Милка, приехавшая оформлять заочное обучение, брякнула:

— Ты с ним живешь, да, Сенечка?

И не поверила, когда Ксения отрицательно покачала головой.

Милка не очень понимала влюбленность Ксении. Сурен представлялся Милке добрым, красивым, надежным, а Виктор невзрачным, неприятным и ненадежным. И как раз телесной властью над Ксенией, страстью она единственно могла объяснить несчастную привязанность Ксении.

Свидание их с Милкой длилось втрое дольше, чем требовалось для разговора: две трети времени забирал спокойный — даже хныкал он спокойно, как говорят и требуют, — младенец. Собственно, не «он», а «она» — младенец, но девочка. Правда, ничего в младенческой рожице или характере на женский пол не указывало. Ксении хотелось бы почувствовать (и неплохо бы, сам младенец как-нибудь ощутил — ну хоть потянулся бы к ней беспричинно), что он и живет-то на свете, может быть, благодаря ей. Но младенцу до этого не было дела, в его отношениях с миром не проглядывало и намека на таинственность или какие-нибудь непрозреваемые глубины: здоровый ребенок, без страстей-мордастей, спал сам и давал спать Милке, жил сам и не заедал ее век. Пылкую привязанность к матери ему явно заменяла спокойная уверенность в ней. И Милка эту уверенность оправдывала. Ни малейшего разгильдяйства, которого, казалось бы, можно было от нее ожидать. Та самая практичность, не замечаемая теми, которым претила ее легкомысленность, ее яркость и беззаботность, и которая раздражала тех, кому ее яркость импонировала, сейчас преобладала в Милке. Яркость ее очень поблекла. Вопреки собственным пророчествам стала она худая и желтоватая и даже морщинки появились на лице — это в ее-то двадцать с небольшим лет. Но часы еды и сна ребенка, его пеленки — все это было в образцовом порядке, и при этом никаких «ахов», расцеловываний дитяти, прижимании ее к груди.

Среди новых забот Милки была и такая, что Ксения едва скрыла смущение. Оказалось, Алексей почему-то мало волнует Милку как мужчина.

— Такой-то красавец? — хмыкнула Ксения.

— Это совсем другое дело, — с будничной озабоченностью сказала Милка.

— Может, ты вообще такая женщина, ну, холодная?

— Да уж лучше бы так. А то я боюсь, что это на него я не реагирую. Есть у Алеши приятель, ну, парень как парень, просто славный, только и всего, и ничего такого ни у меня, ни у него друг к другу нет. Честное слово, я бы тебе не стала врать! А я боюсь в кино с ним рядом сесть — картины не вижу, что со мной творится! Это я тебе только, никто и не догадывается. Да и опять же, если бы только обо мне речь, я бы наплевала — мало ли чего у меня внутри!

— Как — мало ли?

— А так: что не в моей воле, меня не интересует, я за это не отвечаю. Нельзя выбросить — поглубже запихну, я перед богом за это не ответчик, я за дела отвечаю. А боюсь я, как бы до Алешки не дошло, не дотумкал он, что мне это дело с ним до лампочки.

И опять о том, как она скрывает от него и даже разыгрывает страсть, но никогда не хочет этого заранее, смотрит как на повинность и часто думает в это время о чем-нибудь другом — главным образом о всяких домашних, хозяйственных делах. Он же хочет этого постоянно: подойдет к ней на кухне попробовать суп — и все, готово, в постель волочит.