Наталья Суханова - Искус

— Не могу, — сказал он.

А она не сразу поняла. Решила, что он боится ответственности за нее. Виктор отодвинулся от нее и сел, снова подняв колени, но теперь уткнувшись в них лицом:

— Я не могу. Слишком долго перебарывал. И потом — ты очень красивая. Что-то со мной сделалось, когда я увидел тебя.

Ей стало легко:

— Ты испугался?

— Что-то со мной случилось. Я, видимо, вымотался. И потом, ты не такая, как обычно. Какая-то трезвая. Прости меня, Ксю. Я, правда, испугался. Увидел тебя и испугался. Что за проклятие! Когда не нужно — как прут железный!

Он сокрушался, она же испытывала облегченье: так хорошо, что это не сейчас, не сегодня! Она сделала все, что от нее зависело, а судьба дала ей отсрочку. Испытание, что-то вроде операции — отодвинуто. И главное, у него это не от равнодушия, не от расчета, а от любви и восторга. Что ни говори, прекрасных возлюбленных не используют на коврике под окном.

— Да хватит терзаться, — успокаивала весело она. — Подумаешь, беда! Не сегодня, так завтра. Неужели вы, мужчины, в самом деле так переживаете из-за этих вещей? Помню, я в детстве все ломала голову, что же такое случилось у Бунчука с Анной. Все вроде понимала, а тут — глухо, не понимаю, и все.

— Теперь поняла?

— Вот только теперь, — сказала она со смехом.

— А может..? — жалко спросил он.

— Не надо. Первый блин комом.

— Воистину блин.

— Ну перестань же сокрушаться. Прямо-таки вселенные рушатся!

— А, вселенные!

— У нас еще столько впереди. Ну, обними меня и поцелуй быстренько. А теперь закрой глаза, я пойду за шкаф, оденусь.

Она оделась. И он оделся. Соседей по-прежнему не было. Она ушла ставить чайник. И было ей весело и спокойно — может, только немного пусто. Неопределенно. Как вроде забыла, что делать дальше. Вернулась в комнату. Он уже был не только одет, но и причесан. И все еще расстроен и жалобен. Но вдруг кольнуло ее, не испытывает ли и он облегченье, что рокового не произошло? Нет, слишком расстроен.

Наливая заварку, она положила руку ему на плечо, и он поймал и поцеловал ее руку. И по тому, как по-ребячьи был он расстроен, а она спокойна и мудра, ощущала Ксения его своим мужем.

Последние полтора месяца перед экзаменами прошли в суете и оторопи.

Распределение выпускников официально проводилось после государственных экзаменов. Но две трети ребят были уже распределены. Их группа оказалась флагманом. И возраст, и армейский опыт — все привлекало вербовщиков прежде всего в их группу. Приближались выборы в московские народные суды, и на восемь их ребят были отпечатаны предвыборные листовки с портретами и биографиями. Человек десять уже проходили проверку перед зачислением в КГБ. Шел набор в военные прокуратуры — это, правда, была уже не Москва, но уважаемая, престижная, хорошо оплачиваемая работа, мужская.

Оставалось совсем немного нераспределенных ребят. Среди них и Мамочкин, тот самый, что на прошлогодней первомайской демонстрации, сказал, увидев Сталина: «Теперь и умереть не страшно». Трудно приходилось Мамочкину все эти годы в институте. Помогать ему было некому — почти вся родня его погибла в войну, остальные бедствовали. Стипендия в юридическом была мизерная, и чтобы прожить, он топил ночью институтские печки. Невыспавшийся, красноглазый, он, однако, никогда не дремал на лекциях или семинарах — исписывал одну за другой толстые общие тетради. Но вытягивал только на тройки. Мешало косноязычие. Не вообще — он был даже остер на язык в обыкновенном разговоре. Но как только дело доходило до науки, багровел и с трудом тянул:

— Единая… это специфичес-кое… то есть единое… право… это… применение… правоприменение… Прокурорский надзор. Что? Да! В целях! Этого! Единого!

Добрый парень, к нему относились хорошо, но ответы его выматывали душу у всех. «Как трудные роды», — говорил посмеиваясь Одиннадцативерстов. Подсказывали Мамочкину все, даже преподаватели. Ксения думала, это безнадежно — никогда ему не научиться говорить профессионально-грамотным языком. Но воистину «учение и труд…» — на четвертом курсе он почти сравнялся с остальными. И вот, одолев неодолимое, он теперь был занят мыслью, которая не доходила ни до кого из них: нельзя ли ему с дипломом юриста податься в председатели колхоза?

— Чудак! — говорили ему свои же, фронтовики. — Стоило для этого четыре года не досыпать, не доедать. Тебя бы и сразу, после фронта-то, в председатели взяли!

— У нас колхоз немцы разорили. А грамотного председателя у нас отроду не было.

— Ну, ты уж тогда сельскохозяйственный, что ли бы, кончал!

— Про сельское хозяйство я и так знаю. Ну и агроном на это есть. Нет, вы не говорите — законы председателю очень надо знать!

— Чтобы жульничать, что ли?

— Совсем наоборот — чтобы все понимать.

— Ну о чем ты волнуешься? Сам же говоришь — грамотных председателей еще и не было. Да тебя — с руками, с ногами…

— Ну, как сказать… Вот если бы сразу распределили. Могут меня послать председателем колхоза?

Чудак Мамочкин — тут сражались за Москву, за престижные заработные места, а он рвался в самый низ — в председатели разоренного колхоза.

У девчонок, почти сплошь москвичек, были свои заботы. Все они жаждали свободного диплома. Самым верным было выйти замуж. Тут уж никто ничего не мог возразить.

В группе одна замужняя уже была — та самая красотка Инка, нежный рот которой так странно подергивался и шевелился. Она даже успела родить, не уходя ни в какой академический отпуск, не оставляя институт. Но она-то как раз не собиралась оставаться в Москве. «Надоело», — говорила она, пожимая плечами. «Повидаем свет», — говорил ее муж, явно смущаясь роли отца семейства.

Теперь одна за другой разыгрывали матримониальные партии другие девчонки.

Мучилась сомнениями бронзоволосая, резковатая в движениях и смехе Аська. Жизнь в родительской многодетной семье была у нее нелегкая, невеселая. Ее давно преданно любил умный, очень некрасивый парень. Его знали все в группе — он часто приходил встречать Аську. А больше ничего не знали, потому что Аська, как это часто бывает с прямолинейными и громкими, была, в сущности, скрытна. Уж, верно, очень допекли ее сомнения, если однажды рассказала она Ксении о какой-то любви в пионерском лагере, показавшей Аське наглядно, как непрочна ее давняя благодарная привязанность к преданному парню. Стоило бы тому, другому, сделать предложение, она бы тут же ушла к нему, хоть и мучилась бы потом угрызениями совести. Но пионервожатый не торопился уверить ее в серьезности намерений, и Аська склонялась к преданному.

Круглолицая Бэлка уже на последнем курсе оказалась обладательницей сердца фронтовика, спокойного, выдержанного Эйхера. Но появился красавец из института транспорта, и она, хотя и балансировала пока, явно ждала предложения от красавца.