Наталья Суханова - Искус

Неожиданно вышла замуж их маленькая, нежная Ларочка, и, краснея, прикрывала косынкой засосы на шее и груди.

— Ну а ты? — спрашивали Ксению девчонки, слегка осведомленные о ее загадочном романе.

— А я, как кошка — гуляю сама по себе, — легко говорила она. Но на душе легко не было.

К разговорам о близости они с Виктором в эти недели не возвращались. Прежде всего, негде было стать близкими. Дошло ли каким-то образом до Марии Стефановны, что в ее отсутствие был у них Виктор, или ей не давала покоя сама мысль о возможном осквернении ее комнаты, только она надолго Ксению не оставляла. Говорила, что заночует на даче, а приезжала вдруг вечером, а то и вообще возвращалась, никуда не уехав: на даче де сыро, а она плохо себя чувствует, или электрички ходят с перебоями, или вдруг вспомнила какое-то дело.

Наступило тепло, и если бы инициативу взял в свои руки Виктор, они могли бы уехать куда-нибудь за город. Ей даже нравилась мысль о лесах и лугах, укрывающих их любовь. Но Виктор и не заговаривал об этом. А с ее стороны такая инициатива сейчас, когда на носу было распределение, могла бы выглядеть как стремление связать, окрутить его.

Ксения рассказывала Виктору о переполохе в институте перед распределением, о том, как срочно выходят замуж однокурсницы — он молчал. Однажды, правда, вынудила-таки проронить намеком: главное, мол, сейчас государственные экзамены и не уронит же она свое имя (ах, уронить имя — это так ужасно, просто невероятно!), обо всем же остальном еще будет время поговорить. Неужели он собирался все-таки сделать ей предложение? Но если так — нужно ли перед этим так долго и упорно молчать? И словно бы даже подчеркивать всем своим видом, что черпать надо не в слове, а в молчании. Ну уж нет! Неизвестно, было ли в начале слово, она очень сомневается в этом — в начале, наверное, все-таки был хаос. Вернее — слово вершит. Ну да, сказал же бог: «Это хорошо!». Значит, заранее не знал, хорошо ли будет. Слово освещает и освящает. Поэтому словом играть нельзя. Можно играть взглядом, но не словом. Слово — смысл, а с этим не играют. А если нет у Виктора для нее слова, значит дело ее швах.

Наверное, оттого, что так упорно молчал он, она его все больше, все постыднее ревновала.

Сидят в кино, держит он ее за руку, а сам шутит с девицей впереди:

— Девушка, когда ходите в кино, надо глаже причесываться… Честное слово, этот шпион продирается сквозь ваши волосы. Да хлопните же вы его!.. Дурак, он думает, его увидели, но его же не видно за вашими кудеряшками. Вы пособница шпионов…

Ксения сердито выдергивала руку из его ладоней.

На почте он говорил отвлекшейся девице:

— Нет-нет, девушка, вы уж не отворачивайтесь от меня!

Ксения выходила на улицу, чтобы не слышать и не видеть — боялась сорваться.

Ее унижала эта ревность. Главное, она не умела ее скрыть. А ведь это не она — это он должен был бы ревновать по всем человеческим законам. Она и к друзьям его ревновала. Если он хвалил их, обязательно хаяла. «Аналитик — глубокий», — говорил Виктор. И она тут же: «Все отрицать — большого ума не нужно». И — уже совсем срываясь, с нестерпимостью ревности: «Да брось ты, «друзья». Вы же только хвастаете друг другом. Так сказать, коллективный пьедестал: вот мы какие в нашей компашке — все незаурядные и особенные! Но ведь и предадите один другого, не задумываясь!..». И в доказательство приводила слова аналитика о Викторе. Виктор, уязвленный: «Он сказал обо мне правду». Она: «Правда в том, что я занимаю в твоей жизни очень небольшое место». Он: «Не знаю. Я тебя люблю». Она: «Да, конечно, если это можно так назвать. Очень уж необременительная твоя любовь». Виктор: «Люблю, как могу. Больше не умею». И — «пока», и — «до свидания». И он-то, наверное, даже рад, что поставил точки над «i», а для нее — тоска, тупик, конец жизни, пока не увидит, что он все-таки снова пришел.

У Ксении начались государственные, у Виктора — курсовые экзамены. Как всегда, Виктор шел блестяще. И Ксения шла чуть ли не на диплом с отличием. Была у нее тайная мысль: если диплом выйдет с отличием, подать документы на философский факультет.

Ксения сама настояла, чтобы встречаться в дни Викторовых, а не ее экзаменов:

— Мне все равно трудно заниматься, не зная, где ты и как сдал экзамен. А после своих экзаменов я не человек от головной боли, мне надо лежать в темной комнате, а не развлекаться.

И все-таки в дни своих экзаменов она всегда была в отчаянье, убеждаясь, что он легко выдерживает ее запрет. В свой же день приходил он радостный, и чувствовала Ксения ревниво, что эта радость не столько от встречи с ней, сколько от обновленного блеска, с которым он сдает сессию. За время экзаменов он отдохнул от нее — его снова манили и радовали какие-то проблемы и планы. Радовался он и ее успехам, но как-то с покровительственным одобрением, что ли: мол, так и надо, мы же самостоятельные люди и будем еще больше любить друг друга, не повисая один на другом.

Был стремительный зенит московской весны: торопливо-свежие деревья, холодок теневых сторон улицы, обнаженные белые руки, предчувствие скучной летней жары и какая-то временность во всем, словно Москва превратилась в один большой вокзал, где, наскоро завершая надоевшие дела, мыслями люди были уже далеко.

Она сдала последний экзамен. Три пятерки и четверка. Нужно бы пересдать четверку, но при мысли, что еще хоть день придется заниматься, она сатанела. К тому же ей объяснили, что для диплома с отличием нужны не только все пятерки на «госах», но и три четверти пятерок за все время обучения. Трех четвертей не набиралось. И она плюнула. На пересдачу и философский факультет. Пока, во всяком случае. Сдавать вступительные — боже упаси.

Два дня дали им на отдых. А там — дипломы и распределение. У Виктора тоже экзамены были закончены. По всем этим поводам, сказал он, надо выпить. И закусить — экзамены не самая сытая пора жизни. Выпивка оказалась приурочена к чьему-то дню рождения. Лучше бы, конечно, отпраздновать и поговорить наедине. Но вдруг он не случайно идет в такой день в компанию, вдруг да решил он объявить сюрпризом для нее и для всеобщего сведения, что они женятся. Вот что еще ей мерещилось, чаялось.

Она не стала в этот раз рваться на помощь к девочкам. Ни несвойственной ей домовитости, ни вроде бы легкости характера она решила на этот раз не изображать.

Явился Гена, студент ГИТИСа, заблажил дурным голосом от дверей:

Хохоча, его окружили ребята, жали ему руки, выражали соболезнование. В другое время Ксения предупредительно улыбалась бы, ничего не понимая. Сейчас не стала, отвернулась, взялась за книгу. Лирик-бандурист ушел к девчонкам на кухню — верно, рассказывать о своей любви к голубоглазому чуду, отбывшему на каникулы к бабушке. Улыбаясь, подошел Виктор, рассказал, что Гена женится: сошелся с внучкой известного революционера, у которой огромная, пустынная квартира («Это после Генкиной-то тесноты!»), тешится тишиной и простором, а также нежностью престарелой внучки, а она возьми да вздумай иметь от него ребенка — это, мол, к тебе не имеет отношения, сама же, однако, кому-то и рассказала, та — в штыки, в Генкином ГИТИСе гам: или покидай институт или женись, он женится покорно, с тем, однако, чтобы больше никогда с революционной внучкой не иметь дела. «Какие вы, все-таки, подлецы», — сказала без особого выражения Ксения. «Ну да, Гена, по-твоему, должен быть счастлив, связав жизнь с женщиной, которая ему в матери годится, да еще и страшна как смертный грех!»