Наталья Суханова - Искус

— Может, ты его не любишь?

— Ну да, как же!

— А вдруг бы не поженились?

— Куда бы он делся от меня!

Совершенно спокойная уверенность. И в разумно-ласковом приговаривании над дочкой тоже никаких фрейдистских комплексов: как это вдруг бы могло ее не быть и как это она сама своей волей убила бы ее? Ничего такого. «Я за мысли не отвечаю — я за дела отвечаю». Прелестный все-таки человек эта Милка. «Нельзя выбросить — поглубже запихну». Разумный гедонизм, или как это называется?

Ксения спросила о матери и сестре. Плохо там было, но говорила об этом новая Милка уже по-другому, с внутренним спокойствием, как человек, который выкладывает себя до конца и даже сверх того — так что, ничем помочь никому не может и даже эмоций ни на других, ни на себя уже не остается.

На прощанье Милка все же не вытерпела, посоветовала:

— Сенька, или выходи за него замуж, или уходи от него.

И эта туда же!

— Ты-то ушла?

Ни выйти замуж, ни уйти Ксения не могла. И продолжать так жить тоже не могла.

К тому разговору: «Жена металлурга, сударыня, должна разбираться в подобных вещах… Да, да, это я о вас говорю, и нечего притворяться, что вы меня не понимаете» — Виктор больше не возвращался. Это не означало, что передумал. Судя по всему, он просто не собирался вскоре жениться. Возможно, он и думает о ней как о будущей жене, но не прочь, чтобы она выдержала искус временем, заслужила честь называться его супругой.

А она? Она хотела его предложения, как высшего проявления любви: ведь если, даже вопреки жизненным планам, вырвалось бы у него «Я хочу, чтобы ты стала моей женой», — тогда уж в самом деле любовь! Слишком сильно хотела она этого предложения. Такое сильное хотение не может не вызвать противодействия. Вот если бы она не хотела, явно не хотела — тогда, возможно, он стал бы добиваться. Судя по его характеру. Но того, что ты очень хочешь, не скроешь. Как ни молчи. И у нее не оставалось ничего, на что могла бы она опереться. У нее не было даже тех ребер, опираясь на которые («Дайте о ребра опереться!»), можно выскочить из себя, из своей любви, из своей неволи. У нее не было больше душевного каркаса — она расплывалась, как слизняк. У него оставалась его металлургия — у нее ничего. Уже не о том, чтобы добиться его, уже о том, чтобы вернуть себя себе, думала Ксения. Вернуть себе себя, выскочив из себя. Вернуть себе потерянное — пусть ценою того, что еще оставалось ее цитаделью, ее безрадостным владением. Она должна была вернуть себе душевное здоровье, и к этому был только один путь — полная, пусть без брака и обещаний, близость с ним. Если уж она не в силах была расстаться.

Когда Марии Стефановны не было дома, она раздевалась и разглядывала себя в зеркале. В старом зеркале тело было желтоватым, как старые фотографии. Оно было прекрасным. Вместе с Виктором, будто стоявшим за ее спиной, хотела она это желтоватое, прекрасное тело.

Она хотела острой боли, и слияния, и отдыха. В первые разы, знала она, женщины наслаждения не испытывают. Но можно насладиться его наслаждением, можно стать одаривающей, вольной и спокойной. «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

Мысленно она отвергла чердак и его общежитие. Она искала, но не торопилась. Теперь, решившись, она могла не торопиться.

За окнами скучных лекционных залов оглушительно кричали в каменных дворах, как в скалистых гнездовьях, птицы. Из влажных, темных глубин дворов тянули к закрышному солнцу свои ветви деревья. Сам солнечный свет был матерински дремотен, широк и улыбчиво молчалив, но всё на земле, чего касался этот широкий, мягкий свет, вспыхивало восторгом и радостью. Это и все, что она могла на секунду охватить своим совсем слабым теперь, куцым чувством, ощущением. Все это должно было стать снова доступным после того, как она станет женщиной.

И когда по весне Мария Стефановна собралась на два дня под Москву, в свой сад, Ксения поняла, что час пробил.

Это было днем, потому что в вечере она не могла быть уверена — вдруг да прикатит замерзшая в своем дачном доме Мария Стефановна. И еще потому, что именно днем должен был за ней зайти ничего не подозревающий Виктор.

В квартире как раз никого не было, и она дрожала, как бы не пришел кто-нибудь в самый неподходящий момент. Быстро, лихорадочно она переоделась, быстро, лихорадочно оглядела комнату. У Марии Стефановны, естественно, был ключ, но если оставить свой в замочной скважине, будет невозможно открыть замок снаружи и они в любом случае успеют как-то подготовиться к встрече с хозяйкой. «Сейчас, Мария Стефановна!» — будет кричать она, в то время как они будут торопливо натягивать на себя одежду. Но это едва ли. Мария Стефановна не может вернуться так рано, и она уже точно уехала. Еще раз все оглядев, Ксения всунула ключ в замочную скважину, прикрыв ее снаружи язычком, чтобы соседи, когда придут, не увидели, что ключ в двери.

Теперь она ходила по кухне, сторожа приход Виктора. Выглядывала на лестницу. Виктор опаздывал, и она боялась, что он совсем не придет.

Едва он вошел, она, улыбаясь, поманила его из коридора за собой, велела быть тише, закрыла изнутри дверь на ключ.

— Что такое? — спросил с любопытством Виктор.

Уж эта белозубая в скобке морщин, уж эта светлоглазая его улыбка!

— Подожди. Сейчас. Только тихо. Скажи, ты меня любишь?

— А что, убить кого-нибудь нужно? Так это я моментально, со всем моим старанием.

— Подожди. Сейчас не надо шутить. Знаешь, Мария Стефановна уехала. Поэтому надо тихо. Правда, и соседей пока никого. Но все равно.

Никак у нее язык не поворачивался сказать толком.

— Сегодня посидим здесь? — наполовину догадался он.

Она огляделась, усадила его на диван. «Как Раскольников перед убийством старухи. Я как Раскольников», — подумала она. Обхватила руками его шею. Вот он уже и не улыбается. Вот уже смотрит низким взглядом на ее губы. Вот глаза и вовсе прикрываются.

— Ну, и все. Я не так спросила, любишь ли. Я должна была спросить, хочешь ли. Мы ляжем под самое окно, чтобы нас не могли увидеть с пустыря. Если вдруг заглянут. Ты раздевайся. Я тоже разденусь, только не здесь, а за шкафом.

Растерянное лицо:

— Ты… Ксю, может, не надо?

— Это не твое — это мое дело. Я — для себя, не для тебя. Ты хочешь?

— Я люблю.

— Ты меня хочешь?

Она прошла за шкаф и быстро разделась, мелко дрожа, посмотрела на себя в зеркало невидящим взглядом. Он сидел под батареей на одеяле, голый, но она и его не увидела толком, заметила только его поднятые коленки и глядящее с этих коленок лицо, широкие нестерпимые глаза.

— Любимая! Какая ты красивая!

Но нужно было еще пройти, пройти прямо на его взгляд.

Он обнял ее и поцеловал, и всю ее целовал, а она ждала, когда наступит это. Она не открывала глаз. И удивлялась, что его поцелуи и его ласки затягиваются и словно бы замедляются. Он и вовсе вдруг отвернулся от нее.