Наталья Суханова - Искус

— Итальянец, засыпь им штуку!

— Профессор, мяч!

— Сережа, бей!

И — шумное обсуждение в столовке.

Ксения оглядывалась — для нее в институте теперь было как в доме, когда уже собраны чемоданы, и всё наспех, всё в последний раз. И, как это бывает перед отъездом, вдруг удивлялась тому, что должна уехать — потому что именно теперь оказывалось, что люди, которых считала чужими — близкие, и близок и тепл этот дом. За три с половиной года она не разговаривала столько с ребятами из группы, сколько за эти несколько месяцев. И знала ведь умом, а сердцем до этого не понимала — впервые до нее доходило, что и среди прошедших фронт есть и осторожные, и карьеристы, что фронтовое братство не всеобъемлюще и что демобилизованные так же разнятся меж собою, как вчерашние школьники. Заметила и то, что ребята, внушавшие доверие, о фронте вспоминать не любили.

— Это тебе, Ксеня, не солдат надо спрашивать, — говорил ей длинный (как его фамилия? — Одиннадцативерстов!). — Солдат что знает? Что ему поручено, приказано в данный момент и где полевая кухня. Всё. Больше он ничего не знает и знать не должен. Как ранило? Сначала пошли за питанием, потом была бомбежка, потом бежали к реке, потом переправлялись через реку, потом сидели под берегом, пережидали обстрел, потом то бежали, то падали, потом меня ранило. И очень хорошо ранило, так что я теперь — молодой и красивый — могу учиться, могу жениться, могу быть начальством, а могу рядовым. — Он был спокоен и нетороплив, солдат Одиннадцативерстов. — А насчет геройства, это ты лейтенанта Ганзена спроси.

С Ганзена, собственно, и началось ее прозрение. Ганзен, красивый, серьезный, подтянутый, в кителе, галифе и шинели, только без погон, вызывал у них, девчонок, робость: умен и скромен, заслужен, но не хвастлив. То, что он сразу стал и членом курсового партбюро и каким-то начальством по предвыборной агитации, представлялось совершенно естественным: кому же и командовать, как не ему, демобилизованному по ранению лейтенанту? Но вот он начал ухаживать за девчонкой, а она не воспылала к нему — и он разнес ее на комсомольском собрании, и даже придраться к нему было невозможно, потому что и в самом деле что-то там она не так сделала. И сейчас уже все яснее было, что его общественные нагрузки — не просто из желания взять на свои привычные плечи ответственность, что он явно метит в руководящие органы пока в качестве какого-нибудь скромного инструктора.

А фронтовики только посмеивались над их «ахами» и «охами», над их девчоночьим разочарованием, которому, естественно, предшествовало очарование.

В первый же день, как только вернулся Виктор с практики, они уже, словно по затверженному сценарию, препирались и расстались холодно, не условившись о встрече. Но уже через день он пришел к ней.

— Я был неправ, — сказал он неожиданно мягко.

— Это я была неправа, — тут же откликнулась Ксения. — Я ничего не могу с собой сделать — у меня плохой характер, я ненормальная. Я говорю совсем не то, что думаю, лишь бы разозлить тебя.

— Это я провоцирую тебя. Ксю, ты не против встретить вместе моего брата? Он интересный человек.

— Интереснее тебя? — Ксения хохотала, она была счастлива.

Какая восхитительная суета оказалась на вокзале.

Встреченный брат был высок, даже костляв, пожалуй. На Ксению посмотрел насмешливо и ласково. Удивительно, как мгновенно сжался при нем Виктор в образ младшего брата.

— Ну что? — спрашивал Виктор. — На службе нормально? Как бабуля? Теперь в часть?

Кирилл отвечал не сразу, и непонятно, на какой из многих вопросов Виктора.

— Нормально, — отвечал он и смотрел на младшего брата насмешливо и снисходительно.

«Неприятен», — решила про себя Ксения, и помалкивала, щадя свою независимость.

Сдачи у таксиста Кирилл не взял — Витя только приподнял брови, но обычной высокомерности при этом у него не появилось в лице — скорее уж детская обескураженность.

В комнате у Вити Кирилл вынул из чемодана бутылку.

— У нас это категорически запрещается — вплоть до исключения, — нахмурился Виктор, но лицо его оставалось неуверенным.

— Ты и не пей — вот мы с Ксюшей выпьем, — на этот раз вполне миролюбиво сказал Кирилл, — ты только дай какую-нибудь корочку нюхнуть.

Но, в сущности, и не закусывал. Виктор посидел растерянный, потом достал для себя третий стакан.

Они еще не допили, когда из соседней комнаты донесся явный Бетховен.

— Ша! — сказал Кирилл. — Замолкните!

Некоторое время он слушал, весь напрягшись, потом, ни слова не говоря, отправился в соседнюю комнату. Чертыхнувшись, Виктор двинулся за ним. Ксения следом.

— Капитан из штрафного! — представился Викторовым соседям Кирилл и сел, не спрашиваясь, на чью-то кровать.

Виктор что-то шепнул соседу.

— Кочумай! — сказал резко Кирилл.

Больше никто не говорил. Через какое-то время сам Кирилл сказал, обведя их строгим взглядом:

— Бог! Это Бог!

И еще через какое-то время:

— А это уже Освенцим. И значит, Бога нет.

Когда пластинка закончилась, он некоторое время посидел молча. Потом пригласил всех в комнату Виктора и достал вторую бутылку. Все пили с удовольствием. Мрачен был один Виктор. Кирилл произносил тосты:

— Жить надо так, — говорил он, — будто у человечества есть только один шанс выжить, но этот шанс еще надо отвоевать.

— Прекрасно сказано, — непритворно восхищалась Ксения и порывалась поговорить о «существенном», но Кирилл хотел продолжить тост.

— Так мы жили в войну, — говорил он. — Для себя нам ничего не нужно было. Но мы имели надежду, что, победив, мы перевернем всю жизнь, весь мир.

— У тех, кто идет умирать, всегда очень много надежд — не для себя, для мира. Как у Христа, — вмешивалась в монолог Кирилла Ксения.

— Мил-лионы распятий! — уже не очень внятно кричал Кирилл.

Ксении тоже хотелось монологизировать. Ей теперь очень нравился Кирилл. Ей доставляло удовольствие, что он ничуть не похож на ребят из Викторовой компании. Они вот там выдрющиваются друг перед другом, и в ход идет буквально все. И многодетная, ютящаяся в одной комнатушке родительская семья Гены — того остроумного парня из ГИТИСа. «Талантлив и умен, очень талантлив», говорят о Гене, а многодетная родительская семья как бы оттеняет его ум и талантливость. Разглагольствуя об аналитике, особенно отмечают его ядовитость, исконную столичность и каких-то известных, которых теперь лучше не называть, предков в родословной. Говоря о Викторе, хвастают его честолюбием и работоспособностью. И если бы он оказался к тому же холоден и жесток, то и это бы прекрасно пошло в дело хвастовства. А так — нечем оттенить. Разве что тем, что его способности, возможно, ниже претензий. Об этом не говорится, правда. Но на это словно бы намекал аналитик. Так что, хвастать-то хвастают друг другом, но неизвестно еще, можно ли их, говоря языком фронтовиков, отправить вместе на разведку. А вот брат Викторов другой, и Витя рядом с ним тоже уже не Виктор. Только что-то уж очень он хмур, ее Витя. Уж не ревнует ли к брату? Вот глупый-то, все равно для нее нет никого умнее и лучше его — и она делала Вите глазки.