Наталья Суханова - Искус

И пошло привычное препирательство насчет потребителя и предвзятого мнения. Насчет Фрейда, насчет выигрышности такого упрощенного и в то же время приятно-смелого взгляда на вещи. Насчет того, что Фрейд копается в окаменевшем дерьме («ну, не такое уж окаменевшее и не такое уж дерьмо») — от которого давно ушел человек («от которого он и не думал уходить») — Маркса читать надо…

— …или хотя бы брошюры по нему, — язвит Виктор, при котором она покупала такую брошюру.

К Людвигу он все же согласился сходить, заинтересованный ее рассказами. Были оба отменно любезны. Людвиг серьезно расспрашивал, а Виктор серьезно рассказывал об институте, о металлургии. Провожая их, Людвиг не стал на этот раз помогать Ксении надеть пальто, оставив это право Виктору. Но увиделась в этом Ксении не доброта, а сдержанность и чопорность, и даже вроде бы ожидание того, что Виктор не подаст ей пальто.

— Ну, — спросил на обратном пути Виктор, — я прошел всех ответственных за твою честь и благополучие?

Людвиг отозвался о Викторе с похвалой, но двусмысленной:

— Очень неглуп, собран и знает, чего хочет.

Почти как аналитик ей. Удивительно, в самом деле, в суждениях о книгах люди могут быть и оригинальны, и тонки, в суждениях же о человеке, словно сговорившись заранее, говорят почти неотличимо.

В тот же раз, говоря уже о другом, о какой-то картине, понравившейся Ксении и не понравившейся ему, Людвиг заметил вдруг, как бы даже и не по теме:

— Иногда мне сдается, что вы легкомысленны. Возможно, даже больше, чем ваша приятельница.

— Далась вам моя приятельница. Она давно уже замужем. А легкомыслие не лучше ли тугомыслия? И стародевичества тоже?

— Имейте в виду, легкомысленные чаще остаются в проигрыше.

Нужно бы ей сказать: «О, значит, порядочность неплохо оплачивается!», или же: «Неизвестно, что лучше: выигрыш или проигрыш». Но бог с ними. Обидно только, что их неприязнь к Виктору вовсе не оттого, что он так уж плох, а оттого, что из них двоих именно она производит впечатление влюбленной по уши, он же — «соблюдающим свой интерес». Неужели не может Виктор хотя бы при них быть с нею таким же нежным и беззащитным, каким бывает наедине? Неужели от него так бы уж убыло? Да и так ли далеки от истины Маргарита и Людвиг, если и в общежитии Виктора отношение к ней незаметно изменилось. Поспешный уход его товарищей в первый раз был полон приятной даже зависти к его нечаянной радости и не очень скрываемого любопытства к ней — кто она и что для Виктора. Теперь-то у них четкое мнение: приходящая девица, и только. И уходят теперь по-иному: с легкой досадой, повинуясь не щедрости сердца — всего лишь долгу, который велит оставлять наедине парочку — даже если они не муж и жена, не жених и невеста, а всего-навсего партнеры (так называлось это в судебной медицине). Виктор достал для нее студенческий билет, показал другой ход, научил держаться уверенно, проходить, не останавливаясь. Здесь была его каюта, его узенькая трогательная кровать, на которую так изнеможительно-легко откинуться, целуясь. Но забывший что-нибудь сосед или забежавший по делу товарищ стыдливо отводили от этой кровати глаза — аж зло брало.

Однажды сосед стучал в дверь так значительно и громко, словно им нужно было по меньшей мере проснуться и одеться:

— Витя, тебя можно на минуту?

Вернувшийся после перешептываний в коридоре Виктор, тоже отводя глаза, сказал, что нужно или уходить, или посидеть на третьем этаже у девочек — комендант осматривает общежитие. Она ушла, а он второпях даже не посмотрел ей в лицо, в глаза.

И больше никогда, кроме того первого у него в комнатушке вечера, и то намеком ведь, не сказал он ей о будущем. Ксения понимала: у него есть свои планы, своя цель, которую так легко отодвинуть, а то и совсем похерить, женившись. Но это не он, это она должна была оберегать его будущее: от самой себя, от их женитьбы. Он же должен был думать не о себе, а о ней — о том, чтобы оградить от этих стыдливо обходящих ее взглядов, от смущенных назиданий Марии Стефановны, от неуважения, снисходительности, сочувствия — всего, что отпускается полной мерой девицам с неопределенным положением. Ему бы лишь сказать, лишь заикнуться, что он готов всем пожертвовать, а уж она бы не приняла жертвы. Если бы он только дал ей возможность посостязаться в щедрости! А так — ну что же, она будет оберегать свое настоящее, как он оберегает свое будущее. Она станет оберегать свою досточтимую девическую честь, как он оберегает свою карьеру или черт ли там знает что!

Эти разговоры ее с собою были нескончаемы.

Что они в тот день смотрели? Какое кино? Зашел почему-то на обратном пути разговор об инженерах. Раздраженная его заносчивостью (а ведь он, возможно, и не думал того, что говорил, а сам был раздражен), она сказала что-то слишком резкое о «технарях».

— Ну, а кто ты? — спросил он ее с неприязненной насмешливостью, с оскорбительно-неприязненной насмешливостью, — и с болью она отметила про себя, что еще месяц назад такой тон с ней был попросту невозможен. — Кто ты? Совкаратель? Или это «нас не интересует», это «между прочим»? Главное — наше чувство прекрасного, наша высокая интеллигентность?

— Уходи сейчас же, — сказала она. — И больше не приходи.

И он — согласился. Не стал сводить к шутке, увещевать ее, объясняться. Те же холодные, светлые глаза:

— Ну что ж… как знаешь. Насильно мил не будешь.

И она эхом, насмешливо:

— Насильно милым не будешь — это уж точно.

И — ушел. И — боль. До темноты в глазах. Всю ночь и весь день. Когда болезнен каждый вдох, каждое движение. И неподвижность тоже. Когда отвратительна всякая мысль, всякое слово. Нестерпимо было в институте. Нестерпимо — дома. Легче было ходить — быстро идти, убегая от боли. Потом она все-таки догоняла Ксению, эта боль, и даже ноги будто отнимались, слабли, обессиливали. Подгоняемая болью, Ксения бросилась в кино, и чужая жизнь отвлекла ее от своей. Но едва чужая жизнь обратилась в ничто, в желтый свет в душном зале — и она вновь была в своей, опротивевшей ей жизни. Свежий воздух у выходных дверей, свежий воздух на улице был возвращением боли.

Дома ее ждало письмо от Таньки. Танька снова была несчастлива, но как чисто и высоко! А Ксения — грязная, грязная. Грязная потому, что заходит в ласках так далеко. Грязная потому, что не заходит дальше. И потому, что медлит заметить, как оскорбляет ее холодным, насмешливым взглядом Виктор. Потому, что не может прогнать его, уйти. Грязная потому, что все равно любит бьющую ее руку. Как раба — ловит ударившую ее руку и целует… Они ссорятся, как опостылевшие друг другу супруги, которые почему-то не могут разойтись. Он словно ждет, когда она взорвется и прогонит его. Ну вот, взорвалась, и прогнала. Прогнала не потому, что важно, что сказал он и что сказала она. Прогнала потому, что не стерпела больше нелюбви. Вот это только в ней и осталось: любит — не любит. А больше ничего. Потому-то она и не любит его инженерство, что у него оно есть, а у Ксении нет ничего. В ней ничего не осталось — она пуста, как вскрытый сейф, она как содранный с опоры плющ. И споры ее с Виктором, возможно, для того, чтобы он не заподозрил истины, не угадал ее жадности плюща. Будь она на его месте, она бы, пожалуй, опасалась такой опустошенности, такой паразитичности. А может быть, спорит она еще и потому, что, лишенная сердцевины, незаметно лишившаяся всего, что было ею, все еще любит то, что было ее сутью и что и сейчас все-таки есть, пусть не в ней — вне ее. Так предатель и отступник все-таки не дает оскорблять свою родину, которая уже вне его.