Наталья Суханова - Искус

Как хорошо, как нежно и как грустно. Ласка пальцев, такая бережная, что сердце, наверное, уже лопнуло бы от счастья, если бы не ждало, замирая, следующего движения. Да, не только пальцы и ладонь — запястье тоже хочет этой нежности, ласки, каждая частица кожи ждет прикосновения, и едва они здесь — дрожащие кончики его пальцев, их ждут уже следующие клеточки кожи, и нежность уже так глубока, а напряжение острое все растет, и кто бы знал, как много это — одна рука, как тонок и неисчерпаем ее язык…

— О, боже, — говорит она немного хрипло, но все-таки голос ее лживо-свеж, притворно-обыден, — здесь нет ветра, но от воды можно окоченеть!

И они быстро идут и, кажется, снова спорят, творческое ли существо в своей массе человек и есть ли чем гордиться человеку, если его формируют обстоятельства. Но спорят как-то рассеянно, и взгляд и улыбки их далеки от того, что они обсуждают.

На Октябрьские праздники Виктор уехал проведать бабушку в свой маленький приволжский городок. Однако Ксения была приглашена на второй день праздников в его компанию и не чувствовала себя покинутой.

В пустое светлое утро Восьмого Ксения долго лежала, пытаясь подумать о серьезном и главном, но думалось лениво. Где-то играл патефон, так же не заполняя утро, как не могла его заполнить и Ксения. Пели то Шульженко, то Утесов, то Александрович.

Поднявшись наконец, Ксения хотела сварить праздничную пачку пельменей, но Мария Стефановна пригласила ее к своему столу. Что они ели, Ксения не поняла бы, если бы хозяйка не объясняла, что вот это грибной соус, а это соус с орехами, это цветная капуста в сухарях, а это варенье из дынных корок. Они и выпили — тоже чего-то неопределимого, душистого — собственного изготовления наливка из собственного подмосковного сада.

Сверху забежала племянница Марии Стефановны — показать только что полученное от портнихи платье: цвет морской волны, разлетающийся плиссированный бок. Сестру, трогательно преданную, Мария Стефановна не жаловала — за покорность солдафону-мужу, за поглощенность домашними заботами, за ограниченность, неизящность, неинтеллигентность — «клуша, наседка!». К тому же, опять в том давно прошедшем, но не прощенном детстве, сестру обожали, а ее третировали, та была куколкой, а она гадким утенком. И вот в семье сестры любила Мария Стефановна только племянницу. Полгода в сапогах, с вещмешком ходила племянница с заросшими мужиками-геологами по тайге: гнус, быстрина, чащобы. Там и полюбила начальника партии. И теперь, вернувшись в Москву, сидела по нескольку раз на день в ванне, ходила в музеи, в которых встречалась со своим начальником, поражалась колоратурному сопрано Зары Долухановой и не хотела и слушать родителей, которые приискали ей место в Москве и уговаривали бросить опасную, тяжкую работу в партии. Ах, как все это нравилось Марии Стефановне — и тайга, и музеи, и головокружительно-дорогая, модная портниха, и даже пугавшая ее сестру любовь к разведенцу. И Ксении тоже все это нравилось. Но было что-то неприятное, что осталось после прихода племянницы — что-то «сбоку», забывшееся в болтовне. И пришлось к этому неприятному вернуться, раскопать там, где дымило, саднило. Вспомнила. Просто глупейший анекдот. Три претендента на место бухгалтера. Каждого спрашивают: «Сколько будет дважды два?». Первый отвечает: «Четыре» — «Вы нам не подходите». Второй: «Пять». — «Вы нам не подходите». А третий, — еврей, как водится: «А сколько вам угодно?».

«А сколько вам угодно?». И ленинская фраза, что дважды два — четыре только до тех пор, пока не понадобится кому-то, чтобы это было три, пять, семь. Хотение и произвол, но не истина. И не потому ли, что ей этого очень хочется, считает она (вот где ссадина!), что человечество, человек не может быть пределом в развитии Вселенной. Ей это очень нужно, очень угодно! Как тем комарам в бабкиной деревне. Человечество отвоевывает надежду у мрака. Сначала, доказывая, что существуют другие, населенные разумными миры. Потом — что мыслящий дух, уничтоженный в одной части Вселенной, непременно, рано или поздно, возникнет в другой, ибо «ни один из ее атрибутов не может погибнуть!». Не есть ли и этот энгельсовский аргумент — лишь уступка очень сильному желанию: чтобы разум время от времени возгорался во вселенной? И сами аргументы — не то же ли самое: «а сколько вам угодно?». Так сколько угодно? Сколько нужно? Очень угодно, очень нужно, чтобы не одиноки во Вселенной, чтобы не случай без продолжения, чтобы не предел в развитии вселенной! Ах, как хороши пятерки, семерки в сравнении с неизбежной четверкой! Ни одно умножение не может их дать — этой пятерки, этой семерки, но вот они же появляются, есть же они откуда-то! А впрочем…

Что-то мелькнуло в ее голове, окончательно ее обессилив — до тошноты и испарины. И голос Марии Стефановны теперь уж не отодвинуть, не пересилить. Нужно уйти, нужно пойти к Маргарите, поздравить ее…

Движутся по улицам, дыша по случаю праздника свежим воздухом, семейные группки с детьми, с цветными шарами — все те же дважды-два, все те же четыре. На скамейках старушки — не столько греются, сколько освещаются осенним солнцем. У песочных ящиков возятся дети, одетые празднично и оттого осторожные, скучные.

Немолодая женщина говорит жеманно мужчине:

— К чему это ради? Раз у вас такие стремления.

Чуть дальше договариваются о застолье:

— Как уж придете: с «поведением» или без, — а закуска у нас всегда найдется.

— Дядя Егор, вы неисправимы!

— Моя жена это уже сорок один год говорит!

Народу в метро немного. За шумом приближающихся электричек, за лязгом дверей почти не слышно голосов. Так почему все же дважды два иногда бывают семеркой?

За черным стеклом несутся, понижаясь и повышаясь, полосы труб. Здесь, в освещенном вагоне обрывки слов, смеха всплывают вверх и, лишенные первоначального значения, ставшие лишь частицами слитного ритма, мелькают в гуле напрягающемся и гуле, летящем освобождено, в перестуке колес торопливом и перестуке редком, отдохновенном.

— А потому, — думает Ксения уже как бы вслух, законченными словами, формулируя, как на бумаге, — потому, что в бесконечности могут случаться даже очень редкие вещи… Потому, что в бесконечной Вселенной даже самый малый процент возможности когда-нибудь должен осуществиться.

Предупреждающим сквознячком мелькает мысль о процентах и бесконечности — могут ли быть проценты от бесконечного? Но об этом потом, после. Тут другое, тут вот что: ведь если Вселенная бесконечна, если бесконечны ее превращения, то разве не бесконечны и возможности? (она переводит дух, так гулко начинает колотиться сердце)… И если это так, то не может быть, — не может быть! — чтобы эта Вселенная, эта материя, эта упрямейшая бестия! — каждый раз останавливалась, поднявшись до человека! Не может быть, чтобы это оказывался ее предел! Не может быть, чтобы она была способна только бесконечно совершенствовать, шлифовать эту форму!