Наталья Суханова - Искус

Один из них не только сопровождал на прогулках, он и дома развлекал ее, тренькал на пианино, дурил, на четвереньках приносил ей в зубах шпильки и гребень, когда она причесывалась. Игра, и только. Но однажды она увидела в зеркало, как он на нее смотрит. Это была вторая в ее жизни любовь. Почему же она дала мужу отправить ее в Крым? Мужа она не любила, в бога не верила, и у нее был характер — лошади ее слушались… Муж сам посадил ее в поезд, а она плакала на вокзале, плакала в вагоне, плакала, когда поезд тронулся. Когда поезд отошел от станции, из-под полки вылез ее мальчик-возлюбленный, и до следующей станции, где он сошел, они плакали вместе, обнявшись. Муж приехал в Крым через неделю и не отходил от нее ни на шаг, даже у туалета сторожил. Когда они вернулись в полк, мальчика там уже не было.

Несколько лет спустя, — уже шла империалистическая война, она была на фронте вместе с мужем, — дожидаясь отправления своего эшелона, они прогуливались между составами. На переходе показалась веселая ватага летчиков, и среди них тот мальчик-возлюбленный. «Пойдем назад, — сказала она мужу, — я устала». И не оглянулась. Дня через два, уже далеко от той станции, она сказала мужу, кого видела на переходе. «Подошла бы, поговорила», — сказал муж. Зачем? Что кончено, то кончено… Мальчик погиб год спустя, ей потом рассказали.

— А учиться, ну хоть после революции, вы уже не хотели?

— Как — не хотела! Очень хотела, да муж ужасно был против. Все, что хочешь, пожалуйста. Нужен сад — купил сад. А жили к этому времени уже скромно. Но учиться — ни за что. Ни на шаг не отпускал от себя. Да ведь и я потом, Ксения, очень его любила. Детей у нас не было, так я для него как ребенок, и он для меня — всё. «Как я, — скажет, — тебя люблю, даже слов таких нет!».

Сядем читать — он и то так садится, чтобы меня видеть. И в гостях — чтобы только рядом, чтобы рукой коснуться… А учиться я еще попробовала после его смерти. Пришла в Тимирязевскую. Мне дали документы заполнить. Посмотрели, не поверили, что мне пятьдесят лет. Выглядела я очень молодо, это я за последние годы, после смерти второго мужа сильно постарела. Объяснили мне, что принимают учиться — до тридцати пяти лет. Просила принять экстерном — тоже нельзя. А я бы уже четырнадцать лет работала по специальности. Ко мне в сад и так специалисты со всего Подмосковья ездят — в мой сад. А то бы я уже четырнадцать лет обществу служила.

Она показывает фотографии сада, цветущих деревьев, дачи с верандой.

— «Остановись, мгновенье — ты прекрасно»? — бормочет Ксения.

— Что вы?

— Да это я так, Гёте вспомнила.

Надо же, бесконечность, философия вызывали в Марии Стефановне отвращение. Не то что сады и лошади. Вот и мама тоже — поступила сначала на филологический, но так это ей показалось скучно, далеко от жизни, что она перешла на медицинский. Кому — что.

Комнату Марии Стефановны Ксения как-то очень скоро почувствовала своей, и любила, оставшись в ней одна, блаженно бездельничать. Небо в высоком окне (на подоконник взберешься только со стула) было чисто, свободно от всего, лишь сбоку, качнувшись, заглядывали ветви. Почти всегда небо было чуть желтовато. Здесь и образы складывались новые: золотые лагуны небес, фиолетовые парусники, золотистые покой и воля. «Крыши над крышами, и последний уступ — трамплин в небо» — это когда она влазила на подоконник и открывался, — крышами над крышами, — город.

«Купола, как будто выводок змей золотые головки поднял», «На золоте неба неровной тенью очертания города», «Легко и светло, и чуть тревожно от белых чаек и ветра свежего», «Город красноватый — цвета обветренного лица» — это уже сбор ее прогулок по переулкам и набережной, то в сторону Крымского моста, то в сторону Кремля. Новый район так же отличался от прежнего, как комната Марии Стефановны от комнаты Марфы. Улицы здесь были у́же и выше, но они не были безвкусны и безрадостны, как та, на которой она жила раньше. Здесь было, казалось, даже теплее, а может, она ходила по этим улицам и переулкам с большим запасом сухого тепла. Даже у реки она не мерзла так, как раньше. Да и ходила она теперь по-новому — с любопытством, которого у нее не было до Виктора.

Первые три года в Москве прошли в тоске по Джемушам. Только сейчас ей начинал открываться город. Прежде она не любила его и думала — права, но вот Виктор назвал ее знание города «околонорочным», и так оно и было в течение прежних трех лет. Виктор смеялся: «Если человек так бездарно использует ноги, сомнительно, хорошая ли у него голова». Что так и не удалось Людвигу, знавшему и любившему Москву, удалось «болтуну» и «аристократу». Ксения не только с нетерпением ждала его прихода для вечерних прогулок, но и днем, сама, ходила небывало много.

Вечерами было уже очень холодно. Замерзнув, они забредали к кому-нибудь из друзей Виктора погреться. Их явно считали влюбленными. Это досаждало Ксении: и потому, что сводило к чему-то типовому никем до них не изведанную дружбу, и потому еще, что, однако, будило невольное «ах, если бы». И уж совсем не по вкусу ей были внимательные, понимающе взгляды — до неприязни к Виктору. Потом она научилась обыгрывать эти взгляды — возвращаясь от викторовых друзей, со смехом комментировала. Виктор улыбался, добавлял что-нибудь незамеченное ею. Они уже даже ловили эти взгляды, подыгрывали им. Возможно, они даже преувеличивали интерес к ним.

— А что? — однажды сказала она, — уж если от нас так ждут романа, порадеем жаждущим? Шаблонное восприятие должно быть наказано! Надуем не в меру проницательных, а?

Виктор усмехнулся.

Игру предполагалось завершить чем-то вроде помолвки — и уж тогда поразвлечься как следует.

— Ну, что ж, — сказал он, и взгляд его был загадочен.

Теперь, приближаясь к дому знакомых, Ксения заранее улыбалась. Улыбался, глядя на нее, и он. В гостях они брались, когда на них «не смотрели», за руки. Ксения проглядывала у стеллажа книги — он улыбался ей «одной». Подходил и полуобнимал. «Не слишком ли?» — шептала она. Он разводил руками — игра, мол! Они говорили друг другу «ты»: «Тебе передать?», «Ты не замерзла?». «Ты» — это так заметно — наступившее где-то вне этой комнаты «ты». Однажды, танцуя под чьим-то любопытствующим взглядом, она на мгновенье прильнула к Виктору. Его движенье в ответ — удержать ее, выражение лица — аж в глазах у нее потемнело! Не этого ли втайне она хотела, затевая игру?

Выходя из домов в воздух и холод ночи, они снова говорили друг другу «вы»: «Замерзли?», «Вы не забыли там книгу?», «Дайте мне вашу сумку!». И маленькие паузы перед этими «вы» волновали даже больше, чем недавние «ты». Они говорили о тех, что остались в квартире и думают, что они сейчас целуются где-нибудь в подворотне. А нам хорошо, правда ведь? Да, если бы не ветер. Можно спуститься вон туда, к воде, там ветра не будет. Почему такой масляный свет фонарей на воде? За рекой — дома, огни. Тусклые, чужие, будто совсем другой там город. Все другое. А здесь, вблизи — словно и не река, а что-то взбухшее, густое, черное. На вид осенняя вода тяжела, правда ведь? — и неожиданно легкий плеск. Что это за баржи? Днем их нет. Фу, даже передернуло. Замерзли, да? Ну и перчатки — от них только холоднее. Давайте мне вашу лапу сюда, в рукав. А эту за пазуху. Видите, какая холодная. Это ж ледышка, настоящая маленькая ледышка…