Наталья Суханова - Искус

Явился Виктор к Марфе на другой день после приезда Ксении в Москву. Ксения смутилась просто того, что она в неглаженом халате: не глаже — неглиже. Но Марфа, пронзительно глянув на нее, решила, конечно, свое.

— Ой, смотри, девка, — сказала она после ухода инглиш-красавчика, — парень остер, не про тебя, простодыру.

Не возмутительно ли, в самом деле: красавчик — остер, а она, Ксения — простодыра? В сердце ее шла веселая кутерьма: чем-то ей нравился и Марфин пронзительный взгляд, и ругань-похвала аристократу, и даже изничтожающая характеристика самой Ксении.

В следующий раз Виктор застал Ксению над «Анти-Дюрингом». После первого, смущенного движения спрятать, прикрыть книгу, она оставила ее открытой, и аристократ, конечно, заглянул, листнул одну, другую страницу и щегольнул Есениным: «Нет, никогда, ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал».

— А зря, — сказала Ксения и прибавила что-то насчет обновления интеллектуального багажа, так, наобум — откуда ей знать, что читает этот покоритель пухлых девичьих сердец! Красавчик тут же уцепился за слово «новое, обновление» и щегольнул Екклезиастом: «Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас».

Вот уж чего она терпеть не могла, так это кокетства скептицизмом! И выигрышно, и дешево! Повзбесились они все, что ли? Каждый щеголяет Екклезиастом! Неужели они не способны любоваться своей эрудицией, не отказывая будущему в возможности не повторять прошлого?

Ее гримасы он или не заметил, или сделал вид, что не заметил. Он уже несся на всех парусах: тут тебе и ветер, возвращающийся на «круги своя», и Атлантида, и индийские верования, — пока Ксения не оборвала поток его красноречия, сказав, что ей пора по делам.

Ксения думала — после этого он не придет. Но пришел. И вообще стал похаживать.

Казалось, у них было все для споров и ничего для взаимопонимания. И Ксения даже не знала, действительно ли он думает то, что говорит, или ему нравится поддразнивать ее. Уж не готовится ли он к встречам с ней? Или память у него такая превосходная? «Божок вселенной, человек таков, Каким и был он испокон веков», — с удовольствием цитировал он Гёте, а заодно и жизнеописания двенадцати цезарей излагал, утверждая, что века, протекшие со времен Римской империи, изменив технику, нимало не изменили человеческую природу.

— Что вы хотите, у Гомера уже есть все, — заявлял он, хитро щурясь.

— Кроме жизнеописаний двенадцати цезарей, надо полагать?

— И это уже есть.

— Ну уж о коммунизме и говорить, разумеется, нечего?

— А что коммунизм? Все изменяется — и коммунизму, следовательно, тоже придет конец.

Отлично, тут-то вы, господин болтун, и попались: когда все отрицаешь подряд — лишь бы отрицать! — легко заговориться. Кстати, и редкостным словечком сейчас припечатаем — в их компании это оченно ценится:

— Вы, Виктор, впадаете в метабазис — подмену вопроса. Так что я уж даже и не пойму: то у вас ничто не развивается, то уже, наоборот, развивается все.

Болтун улыбается: отметил «метабазис», нравится ему, что Ксения «не лыком шита». Но вывертывается легко:

— Все изменяется, не изменяясь.

И пошел, и пошел… «Мы только надстраиваем этажи над неусыпной жизнью наших инстинктов» — Фрейд, конечно. Творчество? Оно для немногих людей, и никогда не может быть для многих, потому что творчество — это самоотдача, подавляющее же большинство людей гребут к себе. Да и никогда не будет, чтобы все были равны, все были одинаковы, все были талантливы.

— Интересно, с каких пор талантливость — это одинаковость?

— Да и куда, зачем обществу такая масса высокоинтеллектуальных людей? Миллион писателей — великолепно! А человек за жизнь прочитывает максимум десять тысяч книг!

— Почему обязательно писатель? И дворник может быть творческой личностью.

— Ну, разве что дворник!

— Ах, какие мы насмешники! Иногда инженер тоже может быть творческой личностью. Хотя сомнительно.

— А вот эта личность человечеству необходима.

— Слава богу, хоть что-то необходимо жалкому человечеству. И почему, интересно?

— Потому что инженер дает пользу в чистом виде. Анонимно. Не требуя побочных расходов в виде постаментов, памятников, монографий и прочего.

— А музеи Эдисона, Фарадея? Политехнический музей, наконец?

— Капля в море по сравнению с музеями писателей, художников, композиторов.

— Очевидно, искусство людям нужнее, чем техника. Да и то сказать, зачем музеи техники, науки, если каждое последующее изобретение или открытие либо отвергает, либо включает в себя предыдущие, а тот же излюбленный вами Гомер не-по-вто-рим?!

— Поэтому-то я и говорю: ни человек, ни искусство не развиваются. Техника же развивается.

— Развивается, не развиваясь, так, что ли, товарищ великий, хотя и анонимный благодетель?

— Все великое анонимно — все, что решает судьбы человечества…

Но пора уже прекращать этот дурацкий спор, где слова скользки и увертливы — спор, нужный болтуну для развлечения, для пьедестала, в котором якобы не нуждаются инженеры. Вот это-то и противно в их компании: мысли нужны им для украшения, как перья павлину, для развлечения, для игры — хуже проституток, честное слово. Это уже она сказала вслух с застланными горячим туманом злости глазами. Он тут же повернул вспять: ради нее он, де, готов отказаться от всего сказанного им.

Каков благодетель! Так самоуверен, что даже стоять на своем не дает себе труда! А Марфа прямо цветет, даже пузо подобрала — неужто болтун представляется ей обладателем той мудрости, для которой самой Марфе не хватило образования?

Когда он уходит, Марфа замечает: умен, востер парень, но и Ксения ничего — хоть и далеко ей до Витьки, но барахтается, отбрехивается. Так и надо, она, Марфа, сама такой была, никогда не соглашалась, что дура.

Только этого не хватало Ксении, и без того злой!

То, что год назад она сама была преисполнена скептицизма, ничуть не примиряло ее со скептицизмом «болтуна». Ведь скептицизм-то, думала она, разный: у нее — героический, у него гедонистский, удобный, как хорошо сшитая одежда. Ее скептицизм — штрафной батальон, она штрафник, предпочитающий смерть в бою расстрелу с завязанными глазами у стены. А он?.. Возможно, и он. Однако, для нее важен мир, для него — он сам.

Но что-то уже менялось в их отношениях. Ее все больше радовали приходы «болтуна». Ей уже нравилось даже его ниспровергательство, как нравились уже и поворот головы, и подстерегающий взгляд. Но едва она стала слушать его с улыбкой, едва она перестала «заводиться», он вроде бы и сам поостыл к словесным баталиям.

Наступили теплые дни, они частенько теперь вместо того, чтобы развлекать препирательствами Марфу, гуляли. «Болтун» ласково издевался, что, столько прожив в Москве, она знает город лишь по кротовым выходам из метро.