Наталья Суханова - Искус

Судья позвала Ксению, и Виктор спросил, ждать ли ее. Ксения сказала, чтобы не ждал — у нее еще много писанины. Втайне она надеялась: может, ждет все же? Но нет — ни в коридоре, ни на улице его не было.

В следующий раз Виктор появился, когда в их участке был свободный от судебных заседаний день. Зато в соседнем зале слушалось обширное дело по глухонемым. Она отвела Виктора туда и оставила.

Этот день судья предназначала, чтобы подогнать отчетность и навести порядок в канцелярии, но и у судьи были какие-то свои, далекие от суда хлопоты, так что «субботник» оказался недолгим.

Даже в узкой, как ущелье, улочке было видно, что день разгорается великолепный — из тех немногих в городе дней меж зимней мразью и летним пеклом, когда кажется, что и города не обойдены богом.

Ксения разыскала в соседнем зале Виктора, Дело было длинное, как международная конференция. Каждый вопрос судьи, адвоката, прокурора переводила на быстрые знаки, занимавшие однако много времени, одна из трех переводчиц. Глухонемые слушали глазами, переспрашивали пальцами и лицом, отвечали на своем беззвучном, — в быстром, бесстрастном кривлянии лица и рук, — языке. Зрители напряженно всматривались в мельканье жестов и гримас. Когда же говорили судья, переводчицы с языка глухонемых, прокурор, адвокаты, — гудели так, что судья то и дело стучала о графин и наконец пригрозила самых шумных выдворять из зала. За этим затянутым судоговорением открывалась особая жизнь, это был мир в мире, мир своих среди мира чужих, мир эмигрантов, так и не освоивших чужого языка, мир, почти не переплескивающий во внешний, звучащий. В этом мире были свои компании, свои трагедии и своя — представлялось, более интенсивная — сексуальная жизнь. Но ведь это было так интимно, и казалась бессовестной жадность, с которой люди об этом слушали.

Спустя полчаса Ксения сказала Виктору, что она уходит, он же может, если ему интересно, остаться. Он попробовал ее уговорить, а когда она не без раздражения отказалась, сказал, улыбнувшись почти одними глазами (словно ободряя ее!), что все же дослушает дело. Не стоило себе врать, что это не задело ее.

Зато когда он появился через два дня, она уж постаралась, чтобы ему пришлось ждать долго. Даже судья, кажется, утомилась от ее добросовестности, но красавчик-аристократ выдержал, дождался.

— Ну как громкое дело глухонемых? — поинтересовалась Ксения насмешливо.

Но он либо притворился, либо его в самом деле весьма интересовали вопросы языкознания. Кончилось тем, что почувствовала себя неудобно она — не разглядев, так сказать, ничего в этом деле глубже преступления и секса. А он был неглуп, инглиш-красавчик, студент двух институтов!

Поговорили о еврейском вопросе. Красавчик удивил ее, заявив, что пока существуют как объективная реальность нации, будет существовать и национальная политика. Да, вскинулась Ксения, и такой политикой может быть только интернационализм, гуманизм, если вам угодно. Он сказал, что это не более чем интеллигентское заблуждение, ибо политика и гуманизм суть несовпадающие понятия; как не может быть Бога, занимающегося каждым отдельным человеком (кто же это сказал? — да, Эйнштейн), так же не может быть политики, которая бы занималась не совокупностями, не государственными группами людей, а каждым отдельным человеком.

— А Сталин, между прочим, утверждает, что и государство, и политика — «всё в человеке, всё для человека», — наугад ляпнула Ксения (что-нибудь в этом роде уж наверняка говорил вождь).

— И я видел этого человека! — воскликнул Виктор. — Знаете такой анекдот?

А впрочем, не хочет ли она послушать чисто еврейский анекдот — не анекдот, который рассказывают о евреях — нет, анекдот, который рассказывают они сами: «Абрам, зачем в твоем имени буква эс?». Рассказывал он хорошо, не утрируя еврейский акцент, но с нужной интонацией.

— Вот я и говорю, зачем в твоем имени буква «с», — повторила Ксения, смеясь.

А Виктор, между тем, аккуратно перочинным ножиком срезал ей на клумбе две едва распустившихся розы.

— Не стыдно?

— Я очень аккуратно срезаю — почти как садовник.

Он и в самом деле выглядел садовником: кругом были люди, а он не спешил и не прятался.

— А если милиция, и потом в институт сообщат? — полюбопытствовала Ксения.

— Раньше мужчины рисковали на дуэлях жизнью, и то ничего.

— Но это же любви ради!

— Ошибаетесь: не за ради женщины, а за ради чести! Ага?

— Тогда вы меня успокоили. Сорвите-ка ради себя еще вон ту!

Полночи она проворочалась в веселой бессоннице. «Ну, полегче, полегче!» — говорила она себе. Но вот она уже перебирает его фразочки, его лица… И бессонница, пусть веселая. И все же это не любовное томление — скорее честолюбивое… не о нем, а о себе… не за ради мужчины, а за ради… Волнение о том, как и что кто из них сказал, в каком положении их шахматная партия. Возможно еще — волнение человека, которому во что бы то ни стало надо не пропустить момент выхода — не на сцену, а со сцены. Вовремя подняться и уйти…

О встрече они не уславливались. Он сам пришел. Было опять судебное заседание. Судья его узнала — посмотрела внимательно на него, и на Ксению с улыбкой глянула.

В перерыве Ксения подошла к нему:

— А на вас поступило дело: «кража цветов, хулиганство».

— Если его ведете вы, я согласен.

«Именно это, пожалуй, мне и не нравится в нем: — удовольствие, с которым он слушает себя», — заметила она мысленно.

Конца заседаний он ждать не мог, спросил, будет ли она здесь в конце недели. Улыбнулся ей от выхода и исчез.

А судья отпустила их с практики на два дня раньше. Ксения могла бы при желании и задержаться, но не стала — в тот же день взяла билет в Джемуши. Она сама, сама положила предел, ура! И вовремя, судя по всему: сердце-то екнуло, и еще как, на его улыбку, на ласковый взгляд от двери. Но с глаз долой — из сердца вон. Адье, Виктор-аристократ! Адьё, дуэлянт для себя, инглиш-красавчик! Это неплохо, что вы, сударь, посмотрели на меня влюбленно!

Лето за опущенными окнами вагона было уже в полном разгаре. Днем Ксения то читала книгу, то дремала. Вечером засыпала рано и сладостно просыпалась ночью. Поезд грохотал по мостам — торопливо и раздраженно, как отделываются от докучливой работы, которую, однако, надо сделать без пропусков. Поезд стучал, свистел, в открытые окна хлестал и хлестал ветер, а четыре звезды в небе висели всё на одном месте, и над чернотою горизонта почти не перемещалось зарево далекого города. Потом, мгновенно становясь огромным, нахлынывал вдруг гудок встречного поезда, и полосою, спектром чужих жизней вытягивались окна тех вагонов, а меж вагонами было только падение звука, только черный прочерк. И когда все это пролетало, грохот собственного поезда и шум ветра казались тишиной, отдохновением.