Наталья Суханова - Искус

Она увязалась вслед за Милкой к ней домой, внушала, что Милка не должна делать аборта — потому что кому она тогда нужна, бездетная, а ведь это девяносто процентов — после первого аборта бездетными становятся. Говорила, что они с Милкой снимут комнату и вдвоем воспитают ребенка, а если Милка не хочет, пусть она только родит и отдаст ребенка ей, Ксении — так Ксении даже лучше, замуж ей не хочется, а ребенка она бы хотела. Милка смеялась над ней, а Ксения сердилась: до чего все у людей в мозгах перевернуто — черт знает какая чепуха разумной считается, только не то, что на самом деле разумно! Наконец, у нее был и еще аргумент: что ведь в любой религии это не зря грехом считается — убить неродившегося ребенка. И тут уж Милка сердилась, не зря, видно, Ксения подозревала в ней тайную религиозность. Тут уж Милка наскакивала на Ксению: а это не грех — сверх больной сестры повиснуть с младенцем на шее у матери, а ведь у матери вся и надежда-то — на нее, Милку, из последних сил тянется, учит ее, а она: нате вам подарочек? И тут Ксения возвращалась к началу: да ни на ком они не повиснут, сами воспитают, пойдут работать в конце концов!

Несмотря на категорический запрет Милки, на другой же день Ксения разыскала Семена, взяла с него, улыбающегося, клятву молчать — так, чтобы до Милки ни в коем случае не дошло. Пригрозила, что поднимет на ноги и партком, и всю Академию, генералитет и ЦК партии, если Милка сделает что-нибудь с собой или с ребенком («Мне это противно, и все-таки я сделаю так, клянусь чем угодно!»)

— А при чем тут я? — пытался уклониться Семен.

При том, что знает, при том, что она не хочет сразу в партком!

— Вот вы мне не верили, — напомнил с упреком Семен.

Да, она не верила в интрижку, и права была, но здесь не интрижка, здесь ребенок.

— Можно же ведь что-то сделать, — говорил осторожно Семен.

— Это что — аборт что ли?! А вы знаете, что аборты запрещены? И за понуждение к аборту, знаете, что бывает?! Если этот ребенок не будет жив и благополучен, Алексей вылетит из Академии, об этом я собственноручно позабочусь!

Потом ей было так противно от этого разговора, что она даже усомнилась, в самом ли деле все это ей так важно.

Через день в институте, спускаясь в раздевалку, Ксения увидела Милку и Алексея — и дернулась, покраснела, отвернулась, пошла потихоньку назад. Хмурые они были и даже не заметили ее.

В тот же вечер Милка пришла в гости, напросилась у Марфы на чай, сообщила, что выходит замуж. Полушутя, полусерьезно сокрушалась, что муж у нее будет красивый, и Марфа поддакивала:

— Красивый муж — чужой муж.

Когда Марфа куда-то ушла, Милка говорила об Алексее с улыбкой нежности и понимания — что ж, и она на его месте небось не сразу решилась бы на женитьбу: в конце концов, порядочные девицы не делают так, как она — не ложатся в постель до регистрации; раз уступила ему, может уступить и другим, таков коллективный разум. У Алексея, между прочим, и девчонка была, сколько лет ждала его — то, что было годами, за месяц не забывается! Да и кому хочется вдруг-повдруг семью себе на шею вешать? Ей и то вон жаль, что уже замужество, что уже отпрыгалась, а ему?

Но Ксению не очень интересовали предзамужественные размышления Милки. Ее ребенок интересовал. Милка призналась, что о ребенке постоянно забывает, словно просто больна. Обыкновенная житейская путаница!

Неделю спустя была регистрация. Свидетели и гости — Семен, Антон Сергеевич и еще какой-то капитан с женой, похоже, были заняты только вопросами предстоящей выпивки. Милка в затрапезном своем платьице расточала направо и налево (даже на чужого чьего-то жениха) улыбки, говорила громко и уверенно, как в магазинах и на улице. Но была она уже не той Милкой: похудевшая, и в то же время какая-то осевшая, замедленная в движениях. Алексей, хоть и был ее старше, выглядел рядом с ней мальчишкой.

Едва расписались (буквально расписались в каких-то книгах и бумагах) — хлопнула пробка шампанского. Кто-то закричал:

— Жениху пить нельзя!

— Жениху уже можно, — сказала, не чинясь, Милка. — А вот мне, к сожалению, уже нельзя.

Вышли из загса веселой компанией. Алексей вовсю целовал Милку, и она была веселой и нежной.

Пить с ними Ксения не пошла, сослалась на приезд тетки, хотя тетка из деревни была в Москве уже третий день. На сердце было чувство смутного страдания, отвергнутости. Из-за ребенка? Но все, что могла, Ксения уже сделала для него. Может, ей было все же обидно, что не пошла выпивать и веселиться… Может, сама свадьба, все вместе… Она вроде никого не огорчила, отказавшись пойти. Семен утешился и ни на что не претендует больше. Ну, ладно Алексей — его она сама завоевала на какой-нибудь час, и сама же отпустила, как снимает гипнотизер внушенный сон, ничего не оставляя в памяти. А может, все-таки не отпустила, а сам он пригляделся и отодвинулся?.. А Семен, Сурен?.. Их она не тянула, они сами тянулись к ней, и как! И тоже отошли. Есть, верно, что-то в ней, что отталкивает после короткого увлечения, ведь никто надолго… Сурен, Семен — все они успели утешиться, и очень скоро. Не твердовата ли, не холодна ли и неприятна ее сердцевина? Или, наоборот, жалкая… Ходатайша по чужим делам, спасительница чужих младенцев! Властная неприятная девица. Нечто среднее между Элен Курагиной и пустоцветом кошечкой Соней. Или еще эта, как ее звали, сестра Мисюсь — Лидия. Что ж, такая как есть, другой она быть не может и не хочет.

Рассматривая фотографию сына Маргариты — Мити, Ксения находила в его лице черты старшего брата детской свей подружки.

Это было еще в войну. Никто, даже и сама подружка, не знали, конечно, но она была влюблена в этого семнадцатилетнего мальчика. Хитрюга, она сначала выслушивала восторженную сестру, вместе с ней заглядывала в его книги, пробовала свернуть с места гирю, которой упражнялся юноша, карабкалась на его турник — железную трубу, положенную на притолоку и шкаф, — а потом посмеивалась над подружкой и ее обожаемым братом.

Дома у себя, прячась за штору, подглядывала Ксения, как идет он в мороз в одном свитере, без пальто и шапки, со стопкой учебников под мышкой. Смеясь от радости любить его, слушала она, как в соседней комнате осуждает юношу соседка за гордость и непочтительность: проходит, не здороваясь.

Все замечала Ксения вокруг него (без риска быть замеченной в свою очередь, потому что ее-то, двенадцатилетнюю, ни один семнадцатилетний в упор не видел, так же как их ровесницы): и девушек, которые искоса поглядывали на него, пробегая мимо, и ребят, которым тоже нравилось быть с ним рядом.

Но ярче всего запомнилось Ксении, как делают они с подружкой уроки, а он смеется, один в соседней комнате. Он там читает «Записки Пиквикского клуба» и смеется так, как не смеется никто из знакомых над книгами. Плачут, улыбаются — и то редко. А этот — заливается. Только они с подружкой сосредоточатся на задании — в той комнате расхохочется он, и хохочет с наслаждением, до шутливого повизгивания. Подружка откровенно, всем слухом — в той комнате, где брат. Ксения хмурится и что-то вычисляет, но ничего не получается. Наконец она пихает книги в портфель и идет к выходу через ту комнату, в которой читает и смеется юноша. Он сидит на полу, подстелив старую шубу, печка, у которой он сидит, весело потрескивает. И светло, и добро, и весело его лицо. Ксения хмуро проходит мимо — в то время, как все в ней тянется, ластится к этому парню-подростку, который кажется ей и взрослее, и умнее — и мамы, и отца, и всех, кого она знает.