Наталья Суханова - Искус

Мама сама предложила ей прогуляться. Ксения взглянула вопросительно на отца, тот нахмурился. Надулся и Валерка, маленький завистник, которого наверное не меньше, чем ее, манила ночь. Ничего, подождет, маленький еще. Будет и он в свое время в сговоре с ночью, с музыкой. Нужно было бы конечно остаться, но вечер казался таким заманчивым! Минуя хмурый отцов и обиженный Валеркин взгляды, она быстро собралась. И пока шла, не столько ступая, сколько бегло прикасаясь, — и от поспешности, и от пугливости, — к почти невидимому в дальнем свете фонарей асфальту, невидной земле, — сердце все колотилось от сладости воздуха и музыки, от опасения, что вдруг она придет, а танцы кончились или почему-нибудь посторонних не пускают.

В воротах было пусто, музыка вблизи была как бы жальче, и жалко маленькой уже показалась площадка, и жалкими — танцующие пары. Шарканье на площадке почти заглушало музыку. Не было здесь никого, на ком бы хотелось задержать взгляд, не было ни одного знакомого лица. Обыкновенная курортная скука.

Неутоленная, она двинулась с площадки, но от ворот повернула все же не домой, а в парк. Замедленный сначала шаг постепенно вновь стал торопливым. По парку Ксения уже почти бежала, как бы ища кого-то, шарахаясь от встречных, от стандартного оклика: «Девушка, можно вас на минутку?». Главные аллеи были уже полупусты, на боковые она не сворачивала. И опять — все чужие, чужие, неинтересные. Встретила только одну — полузнакомую — девицу. Нет, конечно, Ксения ее знала, да и кто кого в Джемушах не знает. Но так, шапочное знакомство, перекинешься обычно: «здравствуй!», «привет!» — и только. На этот раз, однако, они остановились поговорить.

— Ну, как оно там, в столицах? — спрашивала девица, поглядывая скучливо вокруг.

Ксения в сильных выражениях расписала ей скуку и никчемность жизни в большом городе, мещанство и снобизм столичных жителей. Здесь не было раздраженного отца, она встретила сочувственную слушательницу, хотя девица почти и на глядела на Ксению. Они вместе прошли до выхода из парка.

— Ну, покедова! — сказала девица, сделав ручкой.

Кого она напомнила Ксении? Ах, да, конечно, партнершу ее на том новогоднем вечере, когда она так страдала по Киму — та девица, как и эта, говоря с ней, все время смотрела вбок. Совершенно одна и та же манера! И Ким. Как же давно это было. Теперь уже и не понять, чего это она так страдала — до восхищения милой крошкой, до ненависти к самой себе.

Вот она и наказана за жадность и болтливость. Ночь отодвинулась, уже не испытывала ее ни ветром, ни запахами, ни темнотою. Была, так сказать, рядом, но смотрела в другую сторону.

Когда Ксения вернулась домой, все уже спали. Тихонько пробралась она к своей — своей! — кровати и легла, вновь довольная и тем, что она не в Москве, а дома, и тем, что впереди лето.

Музыка, еще доносившаяся откуда-то, вновь была серебристой. И серебриста была ночь за раскрытым окном. И даже простыни, постеленные ей матерью, были необычно для их дома чисты и свежи — почти серебристы…

В этот день у нее получилась сцена искушения Змием Адама и Евы.

— Плодитесь и населяйте Землю, — говорит Адаму и Еве Бог.

И они безмятежно повторяют:

— Мы заселим Землю.

А серебристой ночью приходит Змий.

Райский сад. Эдем, Змий и Ева видны отчетливо, но цвета лишены. Змий ведет первый на Земле интеллектуальный разговор:

— Это я, мудрый, не мигающий, не опускающий глаз, спрашиваю вас, зачем вы живете?

— Чтобы родить людей, которые населят Эдем.

— Зачем будут жить эти люди?

— Нам непонятен твой вопрос. Разве не прекрасен Эдем? Как ярки в нем цветы и плоды!

— Ярки — днем. Где эти краски сейчас, великой ночью?

— Почему ты называешь великой ночь? Днем свет так силен, а ночью остается только этот слабый.

— Но это свет тысяч солнц, а вы привыкли довольствоваться одним, потому что оно ближе. Эдем ваш — маленькая клумба, издали — только пятнышко.

— Не можем мы понять, о чем ты говоришь.

— И не поймете, пока не вкусите от Древа Познания.

Он уговаривает Адама и Еву съесть от Древа Познания.

Адам растерянно: Горьки эти плоды, сказал нам Господь.

Змий: Горьки. Но после них уже не хочется сладкого.

— Не нужно, — не сдается Адам. — У нас в Эдеме есть все.

— И эта клумба — все? Неужели вы не хотите большего? — глядит, не мигая, Змий.

…Ксении казалось, что в этой сцене нечего больше добавить, но уже собравшись (условились встретиться школьной компашкой), она была застигнута новой мыслью. Почему, собственно, Змий? Бог будет сам соблазнять человека! Все ведь началось со спора, даже просто с беседы с другими богами. Даст ли он людям способность познавать, спрашивали боги.

— Зачем? — спрашивал в свою очередь Саваоф (у него есть имя, как у одного из многих). — Разве кому-нибудь из нас принесла радость эта способность? Я дам им то, чего нет у богов — счастье.

— Но, может, больше, чем счастья, они возжелают знания?

— У них не будет потребности в знании, — говорил Саваоф. — Я помещу древо познания в Эдем, но они не коснутся его, потому что у них и так будет все, что нужно для счастья.

— А если все-таки..?

— Я сам буду их соблазнять, чтобы посрамить ваше сомнение!

И вот Бог, обернувшись Змием, соблазняет людей. И чем больше упорствует в своем благочестии Адам, тем больше входит Бог в роль соблазнителя. Забыв скорбь, которую несет познание, он восславляет горькие его плоды.

Глаза у Евы горят любопытством. Адам, в своем страхе ослушаться господних заветов, выглядит глуповатым, и Бог издевается над ним, высмеивает, делает жалким в глазах подруги.

…Со сброшенной с плеч золотистой мантией, которую от волочит за собой по грязи, возвращается Саваоф к богам. Они ни о чем не спрашивают, но смотрят с мягким участием.

— Я истреблю их! — говорит наконец Саваоф, подняв голову.

— Но ты же сам их соблазнял.

— Хорошо, я оставлю им жизнь, их несчастную жизнь. Они выбрали несчастье, хотя могли быть счастливы, и с этим уже ничего сделать нельзя. И я еще добр. Я заполню дни их трудом, а ночи заботой. Им некогда будет думать. Возможно, они еще будут счастливы — хотя бы в миг, когда станут вкушать политый их потом хлеб…

…Два раза возвращалась Ксения с порога, чтобы написать что-то еще, и когда наконец явилась, как было условлено, в парк, все были в сборе, ждали только ее.

— С нее штраф!

— Два поцелуя в мою пользу!