Семен Бытовой - Поезд пришел на Тумнин

— Много, однако, на свете живу. Наверно, сто пятнадцать зим будет. Какая жизнь раньше в тайге была — все орочи знают, конечно. Я тоже немного меньше ста зим в шалаше жила — какой год ни возьми, все худо. Раньше бывало так, что зима, что лето — одно дело: думай, что кушать, что пить. А чтоб песни спеть — ничего не было. Потом новый закон жизни на Тумнин пришел, Ленина новый закон. Сразу как солнце над тайгой взошло. А теперь еще лучше стало. Песни, какие хочешь, поют. На сердце совсем легко. Жаль, конечно, года мои далеко ушли. Хотела еще много с народом жить. Может, поживу, чего там! — бодро произнесла она и, как держала обеими руками палку, так и подняла ее и стукнула об пол. Потом подошла к самому краю сцены и добавила: — Бабушка Акунка тоже войны не хочет. Бабушка мир хочет. Счастье всем людям хочет. — И, повернувшись к столу, где сидел президиум, горделиво заключила: — Дай, я подпишу чего надо.

Николай Павлович обмакнул перо и подал ей, хотя он знал, что она не умеет расписываться. Начав лет пятнадцать тому назад посещать ликбез, бабушка из-за слабого зрения вскоре перестала ходить на уроки. Акунка взяла перо. Нащупав острие, она провела им несколько раз по мякоти большого пальца и приложила палец к листу, оставив на нем отпечаток:

— Пускай так будет, чего там, — сказала она, все еще держа на весу руку с поднятым пальцем, влажным от чернил.

Ее усадили за стол президиума.

Потом пригласили на сцену Николая Петровича Батума. Став у самой рампы, Николай Петрович очень волновался и поэтому не мог сразу начать говорить, но видя, что люди и в зале и за столом президиума ждут его слова, переборол волнение и сказал:

— Мне восемьдесят семь лет. Мы остались вдвоем со старухой. Работать мы уже не можем. Но Советское государство обеспечило нас. Дали нам комнату в Доме старейших. Кормят, одевают. Думать совсем не надо, где что взять на жизнь. Однако большая печаль есть, — и он показал на сердце. — Сыновья наши Кирилл и Трофим на войне погибли. Совсем молодые.

Николай Петрович замолчал, и все заметили, как у него дрогнули губы и с ресниц сорвались слезинки.

— Вон там сидят детишки, мал-мала меньше, — и он показал рукой на переднюю скамью, где сидели, тесно прижавшись друг к другу, школьники. — Пусть живут долго, много счастья в жизни знают. Надо писать, всем писать, чтобы войны больше не было. — И протянул руку за пером.

Подписывался он долго, старательно выводил каждую букву. Потом взял лист с подписями, посмотрел его на свет.

Николай Павлович подавал перо старикам, указывал место, где нужно ставить подпись, следил за каждым их движением. Кто знает, может быть, в эти минуты перед учителем проходила вся его долгая жизнь в Уське-Орочской. Возможно, он вспоминал, как все они, пожилые и уважаемые люди племени, впервые пришли на урок ликбеза, и как он учил их в те долгие зимние вечера, и как, беря за локоть то одного, то другого, помогал им выводить на бумаге буквы русского алфавита. Да, это было большое счастье — смотреть, каким уверенным росчерком пера орочи ставили свои подписи под Стокгольмским воззванием вместе со всеми честными людьми на земле.

Вслед за стариками выходили на сцену охотники и рыбаки, учителя и советские служащие, медицинские сестры и мотористы рыболовецких судов. Все взрослые орочи — а их было почти двести человек — в течение часа подписались под Воззванием.

Корреспондент газеты, приехавший утром из города, отыскав в клубе телеграфистку Соню Коппенка, подбежал к ней, потряс листками:

— Софья Николаевна, в Москву!

— Срочная? Сколько слов?

— Тысяча слов, Софья Николаевна. Все весьма срочно!

...В половине двенадцатого ночи Москва уже передавала по радио корреспонденцию «В далеком стойбище». В Уське-Орочской в это время было шесть часов тридцать минут утра. Бледный серп луны таял в туманной дымке рассвета. На востоке сквозь обрывки белых облаков проступала золотисто-алая полоска молодой зари. Это была примета хорошего дня...

Мы сидим с Николаем Павловичем у раскрытого окна. Прямо перед нами, на той стороне реки, высокой темной стеной стоит лес. Торопливый шум Тумнина сливается с ровным шорохом листвы, и в вечернем воздухе слышен негромкий протяжный гул, изредка нарушаемый тревожным криком совы. Под ярким сиянием только что взошедшей луны вспыхивают на траве — то здесь то там — капли росы, и когда смотришь на них, то кажется, будто кто-то сыплет и сыплет щедрыми горстями по всему двору сверкающие стеклянные блестки.

За время, которое я прожил в Уське-Орочской, мы столько переговорили, столько передумали вместе с Николаем Павловичем, что в этот последний вечер перед моим отъездом, казалось, уже не о чем было и говорить. И мы больше молчали, чем говорили. Николай Павлович весной думал, что во время летних каникул ему удастся съездить в Москву, где он ни разу не был. Но ребята, пожив несколько дней дома, вернулись в интернат, и жизнь учителя потекла своим обычным порядком —с прежними заботами и тревогами, которых и в каникулярное время было не меньше, чем зимой. И так каждое лето, каждый раз: думаешь одно, а получается другое. А тут и Валентину Федоровну вызвали в Совгавань по разным школьным делам. Справившись с ними, она решила остаться там еще на недельку, чтобы полечить зубы. Вся работа по дому, по интернату легла на Николая Павловича. И когда на днях пришел к нему портной примерить новый костюм, который шился специально для поездки в Москву, Николай Павлович перед зеркалом шутливо говорил:

— Можете не торопиться. В будущем году поеду непременно!

Портной, который стоял на коленях и подметывал полу пиджака, перекусил зубами нитку и с недоумением посмотрел на Николая Павловича.

— Ну, ну, дорогой, поезжайте. В этом костюме не стыдно в Москву ехать.

Пока шла примерка, не меньше десяти человек побывало в доме.

Прибежала Надя Уланка — полная девочка с розовым лицом и с маленькими быстрыми глазками — и серьезно, как взрослая, заявила:

— Пора сою подкармливать, а Ян Бисянка все на качелях качается. Скажите ему, Николай Павлович.

Надя Еменка пришла спросить, будет ли сегодня заниматься литературный кружок, биографию Максима Горького она подготовила. А Утя Тиктамунка спросила через окно, придет ли Николай Павлович на совет отряда, где будет обсуждаться план пионерского костра. Отбежав от окна, она во весь голос закричала:

— Ребята! У Николая Павловича новый костюм!

Все это происходило в моем присутствии, и я понял, что, пожалуй, и в будущем году не выбраться Николаю Павловичу в Москву.

— Скажите, Николай Павлович, откровенно, сколько лет вы еще намерены жить в Уське? — спросил я, и потом подумал, что, пожалуй, не стоило бы задавать такого вопроса.