Семен Бытовой - Десять тысяч лет

— Правда, у нас он чуть-чуть послаще, — говорил он, пробуя кислые, твердые ягоды. — Ничего, к бархатному сезону созреют.

Поздней осенью, когда виноград на сопках прихватывало первым морозцем, он приносил его на заставу полными плетенками.

У Васадзе на Кавказе осталась любимая девушка Эттэри, студентка театрального техникума. Она писала Вахтангу письма на родном языке, и он переводил их товарищам.

«Я горжусь тобой, Вахтанг, — читал он, — и жду тебя. Передай мой комсомольский привет твоим боевым друзьям. И хотя не знаю никого из них, но люблю их всех горячо».

— То, видно, гарна дивчина, — говорил киевлянин Игнат Деревянко.

А мариец Титов, маленький, розовощекий солдат с немного приплюснутым носом и острыми глазками, даже заочно влюбился в Эттэри.

— Знаишь, — говорил Титов, — такая девишка... — и, махнув рукой, неопределенно восклицал: — Ух!

— Давайте, друзья, напишем ей, — предложил Виктор Билетников, с которым Васадзе особенно дружил и о котором Эттэри давно знала из писем своего возлюбленного.

И письмо было послано. До самых мельчайших подробностей описали они природу Хингана, перечислили все цветы, какие растут в сопках, все ягоды, в том числе, понятно, и виноград. Амур расписали в таких красках, с таким воодушевлением и торжественностью, что некоторые пограничники даже удивились, какая это на самом деле величественная и могучая река. Больше всех, конечно, старался Васадзе...

Пограничник подошел к подножию сопки и в раздумье остановился. Весь склон со стороны Амура был заметен снегом. Там, где начиналась Козья тропа, стоял высокий, в рост человека сугроб. Васадзе достал из-за пояса маленькую лопатку, принялся разгребать снег. Так, расчищая тропу, он неуклонно поднимался вверх. Итти приходилось боком, прислонясь спиной к склону сопки. Главное — благополучно добраться до первого поворота. Дальше тропа шла с неподветренной стороны и, видимо, не всюду была заметена снегом. Но итти по снегу осталось не менее ста шагов, а каждый шаг стоил многих усилий. Иногда Васадзе неловко поворачивался, и левая нога соскальзывала с тропинки. Трудно было ориентироваться в мутной полутьме вьюжного рассвета.

Васадзе подумал:

— Может быть, переждать, не итти дальше?

Однако хотелось преодолеть самый трудный участок пути, поскорей добраться до первого поворота.

Когда немного прибавилось утреннего света, Васадзе, к своему удивлению, заметил, что до поворота осталось всего несколько шагов. Он вспомнил, сколько у него ушло времени на то, чтобы расчистить тропинку, и ужаснулся. Ему уже давно следовало быть на вершине сопки...

...Козья тропинка дальше была почти чистой, только у самой вершины она оборвалась, занесенная снегом. Но он не стал расчищать ее, дорожа временем, и, увязая по колени, пошел по снегу.

Он подобрался к самому гребню, не чувствуя холода. Расстегнув полушубок, пощупал гимнастерку. Она оказалась совершенно мокрой. Не теряя больше ни минуты, он разгреб снег, примостился за камнем, замаскировался и стал наблюдать в бинокль. Первое, что он увидел на том берегу, был дым, клубившийся из высоких деревянных труб. Самые фанзушки стояли в глубоком снегу, и от этого трубы казались еще выше, чем они были на самом деле. Васадзе пересчитал их. Все было как прежде. Двенадцать фанз — и столько же труб. Слева, на краю деревни, стояло здание полицейского поста с вышкой на черепичной крыше. Он перевел бинокль на вышку и заметил, что под деревянным грибом стоит часовой, весь, до бровей, закутанный в тулуп. Дальше, за вышкой, была сопка, и по склону ее сбегала свежепротоптанная тропа. Может быть, крестьяне ходили за хворостом? Но ведь им запрещено ходить возле поста, огороженного невысокой глинобитной стеной и двумя рядами колючей проволоки. Значит, кто-то из японо-маньчжур поднимался на сопку. Может быть, оттуда они и ведут усиленное наблюдение за нашим берегом...

Васадзе учитывал каждую мелочь, добираясь до сути, вспоминая, что было там два дня тому назад, что происходит теперь. Ничего нового, если не считать протоптанной тропинки на склоне сопки, не было.

Часовой на вышке стоял все в той же позе, не двигаясь, точно окаменел. Под грибком висел колокол. Покрытый изморозью, он почти не был заме́тен на фоне сплошного снега. Но Васадзе знал, что это был именно колокол, в который часовые звонили, давая знать о себе начальству.

Утро выдалось удивительно тихое и светлое. Воздух был неподвижен, едва выделялись деревья на склонах гор, убранные снегом. Васадзе только теперь почувствовал холод и поглубже зарылся в сугроб, прислонившись одним плечом к камню, чтобы удобнее было смотреть в бинокль. Выглянуло солнце. Но оно не прибавило тепла. Казалось, что лучи, пробиваясь сквозь голубоватую дымку, не успев дойти до земли, застывали на морозе.

Вахтанг заметил, что часовой на вышке зашевелился, видимо затопал ногами. Вот он взял бинокль, протер его и поднес к глазам. Васадзе подумал, что часовой нащупал его, и медленно убрал плечо, которое, как ему казалось, слишком высунулось из-за камня.

Васадзе глядел из укрытия на вышку, японский солдат — на гребень Медвежьей лапы. Пограничник ясно видел часового, а часовой не видел Вахтанга. Но обращенные через Амур взгляды встречались в какой-то точке, и Васадзе порой казалось, что все же он замечен часовым.

Пограничник все глубже и глубже зарывался в сугроб, уйдя в него по самые плечи. Только голова и руки были на поверхности. Надвинув до самых бровей капюшон маскхалата, он прислонился лбом к заиндевевшему камню, не отнимая бинокля от глаз.

Потом он резко переместил взгляд с часового на ряд маленьких фанзушек, которые, как грязные пятна, лежали на белом снегу. Он знал, что в них проживает около пятидесяти человек. Но никто еще, несмотря на утренний час, не вышел на улицу. Полицейских же в том большом доме было человек десять, и один унтер-офицер.

А что мог знать часовой на вышке, видя перед собой одни голые сопки, снег, полное безлюдье...

...Во второй половине дня, раньше обычного, багрово запылал горизонт. Солнце, такое скупое и тусклое в полдень, на закате так разгорелось, что Васадзе подумал: не к пурге ли это? Вахтанг стал тревожиться. Он считал, что день прошел для него плохо, что результаты наблюдения были ничтожными. А когда начнет кружить поземка, вообще ничего не увидишь. Прозвенел колокол. На вышку, кутаясь в полушубок, поднялся японский унтер. Он взял у часового бинокль, посмотрел в сторону нашего берега и через несколько минут быстро сошел вниз.

За глинобитной стеной залаяли сторожевые псы, словно кто-то посторонний появился на территории поста. Васадзе неожиданно заметил, что на сопку поднимается человек в крестьянской одежде. В руках у него топор, на плече пила. Васадзе знал, что никто из местных жителей не имел права не только вступить за колючую проволоку, но и пройти мимо поста. И чем внимательнее Васадзе изучал человека в крестьянской одежде — ватные штаны, ватная куртка, меховая шапка-ушанка, — тем больше он не верил его наряду. Ему хотелось понаблюдать за походкой этого человека, но сейчас, когда тот взбирается на сопку, это невозможно. Нужно подождать, пока он сойдет и зашагает по ровному месту. Тогда Васадзе определит: крестьянин ли это, или кто другой, переодетый в крестьянскую одежду. Крестьяне ходят как-то боязливо, неуверенно. А оккупанты шагают, выпятив грудь вперед, нахально, размашистым шагом. Кроме того, они никогда не таскают дров. Еще с осени крестьяне на волах подвозили дрова и сбрасывали у проволоки, а на дворе солдаты уже складывали их.