Семен Бытовой - Десять тысяч лет

Спустя минут двадцать человек появился на склоне сопки с вязанкой хвороста за плечами. Васадзе напряг зрение. Человек сошел вниз, бросил хворост у крыльца, но тут на него с громким лаем кинулись две огромные овчарки. Человек попятился к крыльцу, отгоняя наседавших на него собак хворостиной, которую он успел схватить с земли. Из дома выбежал унтер и, отогнав собак, пропустил человека в дом.

Ветер закружил в воздухе хлопья сухого, колючего снега.

Гребень Медвежьей лапы стало заносить. Вахтанга совершенно замело. Он разрыхлял снег, но через десять минут сугроб вырастал снова. Тогда Васадзе пробуравил в нем два отверстия для глаз, но тоже ненадолго. Он почувствовал на спине тяжесть и все время пытался сбросить ее, ворочая плечами. Вдруг ему стало тепло, и груз, казалось, перестал давить.

По расчетам Васадзе, было уже больше чем двадцать часов. Горизонт давно погас, сгустились сумерки.

Пограничника охватило состояние какого-то блаженства, и его стало клонить ко сну. Он знал, что это очень опасный признак, когда на морозе клонит ко сну. Он старался отвлечься каким-нибудь интересным воспоминанием и сосредоточить на нем свою мысль. Он вспомнил события последних дней, письма Эттэри...

Все это было теперь не столь важно для него. Тогда он подумал о том, что же ему удалось заметить на том берегу? Начальник был прав: за нашим берегом усиленно наблюдают. А человек, переодетый в крестьянскую одежду? Это новый у них человек.

Теперь уж совершенно ясно — смена придет нескоро. Видимо, Козья тропа сделалась совсем непроходимой. Он вспомнил, как пробирался по ней, и решил, что теперь пройти сюда смене будет еще трудней. Он сильно дернул плечами, разрыхлив немного сугроб. Он приложил к глазам бинокль, но рука с трудом удержала его. Бинокль почему-то показался слишком тяжелым. Но почему ничего не видно? Опять нанесло снегу?.. Нужно разрыхлить сугроб, проделать новые отверстия...

Он стал ворочаться, и вдруг почувствовал, что опускается, падает куда-то вниз, очень глубоко...

...Сержант Виктор Билетников и красноармеец Николай Созин быстро разрыли сугроб. Они подняли Вахтанга, и он, окоченевший, повис у них на руках.

Билетников быстро смазал ему лицо гусиным жиром. Совин стал поить товарища горячим кофе из термоса.

— Витя... Товарищ сержант, — немного приоткрыв глаза, сказал Васадзе. — Передайте начальнику: они усиленно наблюдают за нашим берегом. Там появился у них новый человек. Ходил на Кривую сопку за хворостом. Когда возвращался, на него, понимаешь, напали собаки...

Вскоре Билетников с тревогой заметил, что Васадзе уснул. Он понимал, что этого нельзя допустить, и сильно встряхнул товарища.

— Пожалуйста, кацо, не волнуйся, только, пожалуйста, не волнуйся...

Когда Билетников, поддерживая его, осторожно спускался по отвесной тропинке, Васадзе вдруг повернулся к нему и сказал:

— Помнишь, у Лермонтова: «Горы кавказские для меня священны». Кацо, давай скажем: «И горы хинганские!»... Ну, честное слово, понимаешь, давай скажем.

— Осторожно, Вахтанг, там крутой спуск. Не поскользнись, — сказал Билетников и крепко сжал рукой локоть товарища.

...Женщина сидела у камина. Она смотрела, как медленно сгорают дрова и угли покрываются голубоватым пеплом. За окном падал снег.

Сколько раз, лежа под мокрым брезентом на склоне каменистой сопки, она мечтала о том счастливом дне, когда над нею будет своя крыша и она будет сидеть в теплой комнате, у огня, и все будет хорошо и спокойно. Сяо Мэй хотела этого не только для себя и мужа, а для всех, кто боролся и терпел лишения, скрываясь в глухих горах.

Сильный ветер скользнул по темным стеклам. Сяо Мэй вздрогнула. Ей стало холодно, и она быстро подбросила в огонь березовые поленья.

За несколько дней она свыклась с больничной обстановкой, и мысль о том, что скоро придется уехать отсюда, причиняла ей боль.

Женщина опять наклонилась за дровами и вдруг почувствовала себя очень плохо. Что-то повернулось там, внутри, и сильно сдавило сердце. Холодный пот выступил у нее на лбу, она едва удержалась на ногах, ухватившись за спинку стула. Вскоре стало лучше, и она поняла, что не сегодня-завтра у нее родится ребенок. Женщина вытерла рукавом халата мокрый лоб, выпрямилась; надев полушубок, мягко ступая, вышла на крыльцо. На противоположном берегу Амура виднелись очертания сопок. И взор Сяо Мэй обратился туда.

Она старалась припомнить подробности той ночи, когда партизаны, прижатые японцами к реке, вынуждены были перейти по льду на советский берег. Здесь их задержали пограничники. Раненым была оказана помощь. А ее, узнав, что она беременна, в ту же ночь поместили в больницу. Она не забудет никогда, как молодой пограничник снял с себя белый полушубок и накинул его на плечи Сяо Мэй.

Мокрый снег густо сыпал на крыльцо. Сяо Мэй вернулась в помещение.

Из открытой двери кабинета ее окликнул голос дежурного доктора:

— Цинь нинь пцзиньлай! (Войдите!)

Она вошла в кабинет.

— Цин изо! (Садитесь, пожалуйста!) — сказал советский доктор.

Сяо Мэй поклонилась, поблагодарив за любезность. Она осторожно присела на краешек стула.

— Ни хэньмань? (Ты очень занят?) — спросила она тихо. — Намо во цзю яо цзоу. (Тогда я уйду.)

— Мэй-ю. (Нет.) — ласково ответил доктор и протянул ей пачку сигарет.

Она закурила.

— Хао-ба! (Хорошо!) — сказала она, затягиваясь дымом и рассматривая коробку с сигаретами, на крышке которой яркими красками был нарисован Кремль.

— Москва! — сказал доктор. — Москва!

Сяо Мэй прижала к груди коробочку и, полузакрыв глаза, с глубоким чувством прошептала:

— Мосыкэ! Сталин! Хао-ба!

К Сяо Мэй уже успели привыкнуть в больнице. К ней с нежностью относились врачи, сестры. Женщины, ходившие по коридору в таких же, как у нее, теплых халатах, приветствовали ее. Все успели узнать, что Сяо Мэй партизанка, что вместе с отрядом она вынуждена была перейти через Амур. Она чувствовала, что все желают ей здоровья, счастливого разрешения, но никто толком не мог с ней объясниться, за исключением доктора, который с трудом находил в разговорнике необходимые слова, не всё, конечно, понимая из того, что она ему говорила.

«Если бы я знала по-русски, я о многом рассказала бы им», — с грустью думала Сяо Мэй. Она чувствовала, что все хотят знать гораздо больше, чем они знают, о ней, о ее товарищах и о той борьбе, которую ведут партизаны с японскими оккупантами.

Когда доктора вызвали из кабинета, Сяо Мэй, оставшись одна, снова взяла со стола коробочку с сигаретами и долго ее рассматривала. Потом она тяжело поднялась со стула и подошла к окну. На дворе, в сгущавшихся сумерках, ветер сильно раскачивал деревья. Сяо Мэй взглянула на стенные часы и, подобрав длинные полы халата, торопливо вышла из кабинета.