Альберт Усольцев - Светлые поляны

В «столовой» коммунары отмечали сообща и праздники: ко дню рождения или к свадьбе настряпывали по коробу пельменей, ставили огурцы с капустой, медовую брагу и в заключение пели «Интернационал».

От бабушкиных рассказов у Витьки глаза загорались: так хотелось пожить по-коммунарски. «И на работу строем ходили?» — спрашивал Витька. «Не строем, а вместе», — отвечала бабушка. «И кино было бесплатным?» — «Не бесплатным, а безденежным. За кино коммуна перечисляла в район из общей кассы, откупала, выходит, сеанс целиком». — «И ребята не лазили в зал через печную трубу?» — «А чего мазаться в саже, коль двери настежь», — говорила бабушка, прицокивая языком, вот, мол, какая жизнь была раньше. «Через печную трубу интересней», — не соглашался Витька, втайне все-таки завидуя той далекой, не знакомой ему жизни коммунаров.

Объявления о суде никто не вывешивал, а пришли не только черемховцы, но и жители из соседних деревень. Людская молва быстрее телеграфа. Слух о том, что в Черемховке обществом будут судить спекулянтку, разнесся молнией.

— Давно пора итогу ей на щетах сощелкнуть…

— Своим горбом нажито. Только что дороже брала…

— Дороже?! По четыреста рублей за калачик?! По полсотне за пачку соли? Не брала, а драла!

— Без прокурора какой суд?! Ославить можно, да и только. Суд должен быть с прокурором.

— Милиционер Печников придет. Она, говорят, в Смородинном колке березы топором извела…

Разные шли разговоры. Одни осуждали Марь-Васишну, другие не верили, что суд без прокурора может что-то решить, третьи отвечали уклончиво: «Поживем — увидим». Были и такие, что требовали выездного суда районного: «Общество усовестит, а нарсудья перекрестит!»

В «столовке» вмиг стало жарко.

— Попрошу не курить! — задолго до открытия предупредил Макар Блин.

Но и без дыма было душно — пришлось выставить несколько оконных рам.

— Малый народ, скамьи освободить. Постоите на ногах, ничего, поболе вырастете.

Под «малым народом» председатель подразумевал мальцов. Много их понабилось в «столовую»: общий сход в деревеньке — событие для всех.

Расселись большаки. Увидев, что одна скамейка оказалась незанятой, Макар Блин смилостивился:

— Малый народ, скамью у окна можете занять.

Но никто не сел на эту скамейку — мало ли кто еще может подойти.

Фронтовики пришли при орденах и медалях. В первых рядах устроились инвалиды. У кого не было руки, у кого ноги. А Евлампий Ставров так и остался сидеть в коляске. Коляска была самодельной — два колеса от велосипеда, одно — от мотоцикла, рама — тоже велосипедная, но хитро изогнутая и переваренная, рессоры — от ходка, сиденье — от жнейки-лобогрейки и один рычаг посредине всего этого немыслимого сооружения. От рычага тяги к колесам. От левой руки у Евлампия торчала только культя, а правой не было совсем. К культе он и подвязывал кожаный широкий ремень. А второй конец, петлю-захлестку, надевал на шею. И так, выгибаясь всем телом, приводил свой тарантас в движение. Колхоз выделил Евлампию денег на коляску с моторчиком, а в области что-то вот уже который год задерживали. Но Евлампий не унывал. Он, как и до войны, работал бригадиром молочнотоварной фермы. И на ферме, к домику-обогревке, где обычно стояли подойники, сушились халаты доярок, пришлось вместо крыльца со ступенями сделать пологий дощатый скат, чтобы Евлампий без посторонней помощи мог въезжать.

Самостоятельно въехал Евлампий и в «столовую», благо, порога у барака не было, пол шел вровень с землей. Въехал и пошутил:

— Ниче, Макар, что я прямо на колесянке?

— Порядок, — сказал ему Макар Блин. — Давай въезжай в президиум.

Подъехал к столу президиума, но из коляски и не поднялся. На ногах он стоял последний раз под городом Берлином.

Пришла на сход и немного посидела мать Кито, Настя Мазеина. Но ее начал душить кашель, резкий, отрывистый, словно рвалась туго натянутая материя. Так и не дождавшись начала, незаметно удалилась — не громыхать же безостановочно при народе.

Настя занемогла где-то в последний год войны. А так всю свою жизнь провела при льне. Тяжелая эта работа. Вырастить да убрать лен с поля — половина дела. Надо его выгоить, то есть выходить, чтобы он превратился в пряжу. А потому первоначально требовалось вымочить. Мочили лен на открытом всем ветрам озерке, которое так и называлось — Мочище. День-деньской у воды да при воде. А осень зауральская совсем не золотая, как на картинке в книжке. С приморозом, с хлестким дождем, с мокрым снегом, который здесь называют слекишей. А одежда известно какая — ватная фуфайка да дождевик, обувка на ногах — дырявые резиновые сапожонки. Порой при солнышке и совсем их сбрасывала — какой толк, коль в них вода. Юбку подоткнешь да с багром целый день и бродишь, словно рыбак. Заноет, заломит в пояснице, ай ничего, думалось, рассосется, а военное время поспешности требовало. К зиме лен должен быть готов — фронт просил. Может, и не на фронт вовсе шла мягонькая, точно волосы ребенка, куделя, а на районные нужды — на мешковину там, на веревки, да ведь в те годы каждое зернышко, каждый клубенек считались фронтовым, первостепенным. А о собственном здоровье мало кто думал и заботился. И не знала Настя, что есть такая хитрая болезнь с незнакомым названием «полиартрит». «Рематизьмой» спокон веков звали все недуги суставов и лечили ее одним способом — баней.

По первому разу болезнь продержала Настю в постели неделю, словно заманивала. Отпустила боль, стали ноги такими же, как и прежде, словно ничего и не было, хоть пляши.

Во второй раз болезнь уложила Настю на месяц. Приехал врач, сказал — опасно, болезнь будет прогрессировать, если не применить курортное лечение. Грустно рассмеялась над его словами Настя — это в войну-то курортное лечение?!

В третий приступ принесли ее домой на руках от метной бани. Целый год лежнем лежала. Но и тогда советами помогала своим товаркам управляться со льном: когда сеять, когда убирать, на какой срок закладывать в метную баню… И колхоз ее не оставил в беде кукушкой куковать: то дровец подбросят, то муки. А когда вернулся с войны муж Иван, и совсем полегчало. Встала на ноги. И первым делом не в больницу пошла, не в аптеку за лекарствами, а в метную баню: незадача там вышла у товарок, тресту пересушили. И сама вроде бы забыла о коварных загадках болезни, да спасибо председателю, упомнил. Сам в область поехал, путевку схлопотал за счет колхоза на «грязи». Все курорты черемховцы называли одним словом «грязи».

Узнав об общественном собрании, оделась потеплее Настя да пришла в «столовую». Было у нее тоже несколько вопросов к Сиренчиковой. Но вот кашель прорвался, без удержу, без продыху. Пришлось встать и уйти. Шагала она по деревне сгорбившись, точно старуха, хоть и было ей всего тридцать четыре года. Шагала и перебирала в уме свои вопросы к Марь-Васишне.