Альберт Усольцев - Светлые поляны

У самых ворот нарушителя порядка спокойно ждал милиционер Печников.

— Сам пойдешь в отделение или за руку взять? — спросил Печников удивительно мягким грудным голосом, по-приятельски спросил, словно предлагал всего лишь прогуляться по свежему воздуху.

Витька осмотрел милиционера: ноги длинные, как ходули, от таких трудно убежать. Руки тоже длинные и цепкие, как клешни; возьмет, словно в замок закует.

— Сам пойдешь или за руку взять? — повторил Печников.

— Сам, — сказал Витька.

Печников повернулся и, заложив руки за спину, зашагал впереди, словно он был арестован, а не Витька. Шагал не быстро, но крупно, не оглядываясь и не проверяя, идет ли за ним задержанный. Он был уверен — да, идет. Такая была способность у милиционера Печникова — чувствовать спиной.

— Объясняй, — сказал Печников, — что, как и почему?

За Витькой семенила Марь-Васишна. Она и пустилась в объяснения.

— Фулиган он первостатейный, товарищ гражданин начальник! Этта в школе че устаканил: у ергографического шара полюсы местами переменил. На место южного пришпандырил северный.

— Зачем? — все так же неторопливо и ровно, продолжая вышагивать, спросил Печников.

— Вот и я говорю — изнахратил-спортил всенародное имущество государственное, а к ответу не был призван, потому как сама мать — учителка, потачку дает…

— Я у матери сейчас не учусь, — сказал Витька.

— Все одно, было дело с шаром? Было!

Печников в первый раз замедлил шаг и повернулся всем телом:

— Это Ефросинья Петровна, что ли?

— Она самая! — ответила Марь-Васишна. — Я не я, седелко с кистью!

— Ефросинью Петровну я хорошо знаю, — сказал Печников. — Я в свое время у нее четыре класса дуплетами кончал, в смысле, в каждом сидел по два года.

Марь-Васишна совсем повеселела.

— Моему Борюньке тоже третьего года прописала осенние…

— Значит, заслужил, — сказал Печников. — Ефросинья Петровна — справедливая женщина, напраслину ни на кого не возведет.

— Дак и я это самое… — поперхнулась Марь-Васишна. — А по веснам че устраиват?! Уроки в поле да в лесу проводит! Рассадит учеников-робят по пенькам, точно зайцев, и ну им урок рассказывать про березу, про ежа, про пшенису и ишо бог знат, про каку невидаль… Разве это законно?

— О законности не сужу, — во второй раз всем телом повернулся Печников, — но что хорошо, то хорошо. Я и сам помню эти уроки в Смородинном колке. Хорош лесок! Ох как хорош!

— Помер он, — тихо сказал Витька.

— Кто? — не понял его слов Печников.

— Смородинный колок помер.

— Как так?

— А вон она, — Витька кивнул на Марь-Васишну, — всю его кровь выпила. Она ведь не морсом торговала сегодня, а березовым соком.

— Свидетели есть? — спросил Печников.

— Есть.

— Кто?

— Я.

— А еще?

— В пыжиковой шапке там один. Но я не знаю, кто он…

— Я тоже не знаю, — оказал Печников.

— Есть свидетели! — внезапно останавливаясь, проговорил Витька. — Березы!

— Это потерпевшие на языке юриспруденции, — охладил его пыл Печников.

— Ну тогда небо, земля…

Марь-Васишна как-то незаметно стала замедлять шаги. Не оборачиваясь, Печников заметил:

— Гражданка, не отставайте!

Под ногами запел «скрипучий асфальт», который вел прямо в милицейский участок.

Витька сладко спал на деревянном топчане, когда в отделение вошла Ефросинья Петровна.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — поднялся навстречу ей Печников.

— Что-нибудь натворил?

— Ничего страшного. Да вы присаживайтесь, Ефросинья Петровна.

— А вы…

— Правильно: Печников Калина Сергеевич.

— Вы у меня учились… и…

— Тоже правильно, — улыбнулся Печников. — Каждый класс кончал дуплетом. Так что я считаю свое образование восьмилетним.

— Так что же наделал мой сын?

— Ничего, в общем-то, погорячился парень малость. Да как тут не погорячишься… Я бы и сам, если бы не был в форме… Вот что я установил в результате опроса…

Печников заглянул в листы протокола.

— Гражданка Марья Васильевна Сиренчикова путем сбора березового сока порушила деревья в Смородинном колке.

Ефросинья Петровна подошла к окну. Стекла были рябыми — шел первый теплый дождь. В открытую дверь дежурки осторожно вползали серые языки тумана. Весна повернула на тепло. После такого дождя обычно и просыпался Смородинный колок, вспыхивали малахитом его березы.

— Не только за березы придется ей перед народом ответ держать, — медленно проговорила Ефросинья Петровна. — Долгие годы собирались, да время никак не могли подобрать для суда над ней…

— Для суда? За что же еще?

— За войну.

— Не совсем понимаю…

— Да, за войну. И здесь был фронт, только без пушек. Вот вы воевали, с немцем лоб в лоб стояли — ваша ненависть ясна и понятна — если ты его не убьешь, то он убьет тебя. А, поверите, мы их здесь, за тыщи километров, ненавидели не меньше вашего. Но не все. Если память не изменяет, году в сорок втором спросила я как-то Марью Васильевну: «А вдруг немцы и сюда придут?» И, знаете, что она ответила? «А мне, — говорит, — что коммунист, что фашист — все одно. Лишь бы жить давал».

— И вы никуда не заявили?

— Не имею такой привычки. Но суд памяти пообещали.

— Суд памяти? — переспросил Печников. — Что это такое?

— Приходите, узнаете.

— Приду, обязательно приду, — пообещал Печников.

Заворочался на топчане Витька. Застонал во сне, даже что-то бессвязное произнес.

— Ну вставай, бедолага, — сказала мать. — Домой пойдем.

Народу пришло так много, что было решено перенести общественный суд из правления в «столовую». «Столовой» называли длинный барак, построенный еще в те времена, когда в Черемховке была коммуна, которая назвалась ласково «Красная лебедушка». Это сейчас такие названия не в ходу, а тогда и лебедушка была красной. Все личное хозяйство было обобществлено, вплоть до куриц. Завтракали коммунары в «столовой», обедали в поле, ужинали — в «столовой». Здесь же на грифельной доске писали: «Мы не рабы. Рабы не мы». Занимались политграмотой. Вместе постранично читали и новые книги. Ставили концерты. Бабушка до сих пор любит вспоминать о том времени, когда она «артисткой играла». «Слушай, Вихтор, ставили мы пьеску, не долгу, не коротку, а в самый раз на вечерок. Роль мне отвели — заведующей избой-читальней Ксении. И пьеска так называлась — «Ксюша». Макар Блин за сухлера сел, чтобы подсказывать, если мы слова где забудем. И такое дело, понимаешь, вышло, смеха не оберешь. Это я сейчас грамотна, загранишны слова знаю, а тогда мало че я петрила… Запамятовала я свою рольку, стою, как столб, на сцене, молчу. Макар мне из-за занавеси и сухлирует: «Пауза. Ксюша лезет в окно». Разъяснение такое эта пауза означает, что я должна лезть в окно, потому как по действию подкулачники двери кольем подперли и клуб поджечь собрались. Стою молчу. А Макарка и того громче: «Пауза. Ксюша лезет в окно!» Я и верескнула на всю столовку: «Пауза. Ксюша лезет в окно». И опять стою, жду от сухлера продолжения речи, потому как начисто переволновалась и слова из памяти выпали. А Макар глаза такие страшны строит и снова шепчет: «Ремарка эта пауза. А Ксюша по-прежнему лезет в окно». Я и снова в зал доношу громким голосом: «Ремарка эта пауза. А Ксюша по-прежнему лезет в окно». В зале гогот стоит, как на гусином базаре. А Макару нет чтобы выскочить на сцену да турнуть меня в окно, дак дале мудреную запись сухлирует: «Ксюша, появляясь на авансцене, выдерживает новую паузу…» Вижу, у коммунаров от хохота шеи голов не держат, а я не возьму в толк — отчего бы, вроде сурьезная пьеска — вот сейчас поджог избы-читальни пойдет. До икоты дохохотали, пока Макар не выскочил и не объявил: «Внеплановый антракт!»