Альберт Усольцев - Светлые поляны

В «столовой» было шумно. Макар Блин позвонил в маленький колокольчик, какие обычно прилаживали под выездную дугу. Этот колокольчик он всегда носил с собой, в кожаном кисете, вместе с печатью. Голос у председателя был несильным — еще в гражданскую прострелили легкие, а черемховцы народ горластый.

Наступила тишина.

— Еще раз прошу курящих не кадить, а некурящих не щелкать семечки, — сказал Макар Блин.

Загасили цигарки. Прекратился и стрекот любителей подсолнечных семечек.

— Прошу всех встать! — в наступившей тишине сказал председатель.

Встали, подвигали-поскрипели стульями, скамейками, пошушукались и снова затихли.

Макар Блин поднес к своим близоруким глазам лист бумаги и начал читать:

— «В годы Великой Отечественной войны в нашу деревню, состоящую из сорока трех дворов-хозяйств, не вернулось восемьдесят два человека. Защищая родное Отечество, смертью храбрых пали Ажарнов Кузьма Иннокентьевич, Ажарнов Никита Иннокентьевич, Башарин Иван Аристархович, Башарин Артем Аристархович, Башарин Степан Аристархович…»

Макар Блин положил бумагу на стол и продолжал уже по памяти:

— …Петров Прохор Парфентьевич, Петров Анкиндин Парфентьевич, Петров Аверьян Парфентьевич… От полученных ран скончался и их отец, Петров Парфентий Лукич.

Макар Блин передохнул. Лицо его, обычно землисто-серое, начало чуть розоветь. Было заметно, что ему трудно говорить: ведь он, больше чем кто-либо другой, помнил их, этих работников, этих людей с их привычками и причудами. Даже самых тихих, никогда не обращавшихся к нему напрямую ни за помощью, ни за советом, он хорошо знал. На фронт не требовалось характеристик — прямой была дорога на войну, но председатель по причине своего чудаковатого характера все-таки писал их и относил в районный военкомат.

Список погибших был составлен по алфавиту. Последним шел отец Витьки — Черемуха Иван Терентьевич. Назвав его фамилию, Макар Блин сказал:

— Прошу садиться.

Сели не шумно, осторожно. Только где-то в заднем ряду на руках у матери-молодайки проснулся и заплакал грудной ребенок. Но и он, несколько раз обидно всхлипнув, затих, словно тоже понимал всю значимость этой минуты.

— По постановлению правления колхоза и решению общего собрания определено место и срок установления памятника всем погибшим. Срок — в течение текущего года. Место — Смородинный колок. У кого будут суждения, добавления?

Все молчали. Какие тут суждения — дело ясное. Пусть дети видят. Пусть живые помнят, а мертвые верят, что не вычеркнуты они из человеческой памяти.

— Надо бы, Макар, о многодетных семьях фронтовиков подумать. Насчет приварка решить, — предложил Иван Мазеин. — Худо не корыстно, на щи можно наскрести в колхозной кладовой…

— С первого сентября обеспечим круглогодичные щи, — сказал Макар Блин, делая пометку у себя в блокноте. — Бесплатно, за счет колхоза.

Предложения посыпались градом.

— И солдаткам огороды пахать! Без мужика-то хозяйство бабам одним неловко вести…

— На область нажать — пущай коляску Евлампию быстрей выделяют, совсем извелся мужичишко…

— Мазеиным помочь дом срубить…

— По жнивью разрешить личных коров пасти, а то скоко корма пропадат…

— Колхозну водяну меленку пустить, недосуг с каждым мешком на райцентровский паровик таскаться…

Председатель едва успевал записывать предложения. Химический карандаш он слюнявил кончиком языка, отчего язык стал сиреневым. Ядрышко писало неровно, часто ломалось, Макар Блин очинивал его старой иззубренной бритвой и снова писал, крупно, почти печатными буквами. Каждый вопрос записывал с красной строки. И впереди ставил восклицательный, знак, а то и два, в зависимости от того, какой важности было дело. Не внес в бумагу лишь каверзную подковырку Катерины Шаминой.

— А как, Макарушка, насчет мужиков дале будет? — под смех соседок спросила она.

— Каких мужиков? — не понял председатель.

— Обыкновенных, целаможных.

«Целаможный» по-местному означало: мужик в силе-здоровье.

«Ах ты, язви тебя в говорилку, и тут не утерпела! — в душе выругался Макар Блин. — Подкузьмить решила. А ну мне спину без вехотки не натрешь, вот я тебя подмакарю!» Он улыбнулся созревшей шутке и неожиданно серьезно спросил:

— У тебя че, Катерина, Кондрат больше по кондиции не проходит?

После долгой тишины «столовая» впервые грохнула смехом.

— Ну и уел! Ну и уел, голова! — смеялись черемховцы. — Все одно что подмакарил!

Но и Катерина сдаваться не собиралась:

— Мой Кондрат, дорогой голова, в полной кондиции. И благодарна я судьбе несказанно. Да ведь другие-то безмужние бабы — женщины! Или как ты думаешь, Макар?!

— Ну, ясное дело, женского роду, — растерявшись, согласился председатель, все еще не понимая, куда клонит Катерина.

— А какая, к лешаку, жизнь, коль в доме мужиком не пахнет?! В центр побегут, в Шадрин-городок, там хоть издаля на какого замухрышку можно рассчитывать… Так что, Макарушка, пока не поздно, принимай меры.

— Какие такие меры? — насторожился председатель. — Подскажи, коль не секрет.

— Ставь перед районным начальством вопрос на ребро!

— Да ведь мужики-то на складах не хранятся, по разнарядке их не выпишешь, — отбивался Макар Блин.

— Вербуй. Так, мол, и так, есть для вас, уважаемый, в нашей Черемховке работа красная и лебедь белая, к примеру, там Анисья. Пожалте на смотрины.

— Ну это ты, Катерина, загнула. Такой вопрос психологическо-индивидуальный. И каждый его должен решать самостоятельно в свободное от общественного труда время.

— Когда решать? — переспросила Катерина.

— В свободное от общественного труда время, — повторил председатель.

— Бабы! — вскипела Катерина. — А когда оно было у нас, это свободное время? Я уж не говорю о тех, кто на ферме занят — от скота, как от ребенка малого, не отойдешь. А в полеводческой бригаде что получается? Бабы, а ну слушайте все сюда! Макар, загибай пальцы… Посевная — раз! Только отсеемся — посадка овощей приспела. Посадили — поливка на три ряда. Не успели глазом моргнуть — сенокос. Почти в это же время силос пошел. Это из болотин да хлябей осоку на руках выносить! Забили силосные ямы — картошку пора распахивать, не то вся в ботву уйдет. Отмыкались на картофелище — пожалте, пырей да сурепку в пшенице полоть. А там уж и первая рожь заколосилась. Пока ее уберем, клевера да люцерну на сено смечем, пшеница подходит. В уборошную на току днюешь, в ворохе ночуешь. Едва управились с хлебом — второй хлеб просится в амбар — картошка. А там свеклу дергать, морковь резать, капусту сечь… А после снега новая забота: семенной фонд провеять-выгоить, всю зимушку от веялошного колеса не отпускаешься. А там и весна, опять по новой все понесло-закружилось. Бабы, да ведь так и детей рожать разучишься! Не при мальцах будь сказано, но от работы даже Женкист перестал на кобылу смотреть!