Альберт Усольцев - Светлые поляны

Сколько было веселого и грустного за прожитую военную страду! Люди, родившиеся на хлебородной земле, всю свою жизнь отдавшие его величеству Хлебу, и войну называли страдой. Та же тяжесть и необходимость в разгаре дела, и та же неуемная радость своей победе в конце.

Марь-Васишна беспокойно завозилась на стуле:

— Нашто вызвали?! Байки слушать… А то квашонка на печи стоит неподмешанная и молоко может скиснуть…

Попробовала моргнуть Серафиме — пора, мол, иди последи за квашней и молоком… Варенец успеть бы сварить — завтра базарный день, но Серафима не смотрела на мать, сидела безучастная ко всему происходящему, будто больная.

Разговор в «столовой» шел своим чередом. Непонятный ей, Марь-Васишне, разговор.

Марь-Васишна хотела было встать, но Макар Блин, сидевший к ней спиной, остановил:

— Сидите, Марья Васильевна, сидите.

— Наак, начинай, Макар Дмитрии, к чему тогда нарядил… Мне не от простой поры сидеть, дел по дому множима…

— Начнем, не беспокойтесь. А пока посидите послушайте.

— Не слыхала я вашу бурохвостину!

— Бурохвостина не бурохвостина, а к вам тоже имеет отношение.

— Это с какой же стороны?

— А вот подумайте. Не поймете, я подскажу. А сейчас и в самом деле пора… заканчивать. Час поздний, день завтра рабочий.

— Кончать?! — Марь-Васишна не могла скрыть радость в голосе. — А я вот и справки заготовила. Приклейте к делу.

— К делу можно приклеить, а вот к совести…

— А че совесть? Чужого не брала, в должниках не числюсь.

В «столовую» вошел милиционер Печников. Был он в форме, при кобуре, что придавало всему его виду необыкновенную строгость. Проездом попал Печников в Черемховку — в глухом углу района вместе со следователем разбирались в магазинной краже. Потому и был при кобуре, что совсем озадачило собравшихся в «столовой» селян: знать, дело с порубкой берез в Смородинном колке не так просто, коль Печников при оружии прибыл, — не знали ведь, что он здесь всего лишь по пути. Обещал Ефросинье Петровне прибыть на общественный суд спекулянтки — прибыл. Хоть и пришлось с грейдера сделать пешком крюк по ненастной погоде. Печников прошел прямо в президиум, сел на предложенный Макаром Блином стул. Потом резко встал, поправил кобуру и снова сел на краешек, осторожно так устроился, ноги-руки, все тело на изготовку, будто ожидал, что Марь-Васишна, тоже обеспокоенная приходом вооруженного милиционера, способна в удобную минуту совершить побег из «столовой».

— Ну делу — время, разговорам — час, — подвел черту под рассказами односельчан председатель. И, обращаясь к Печникову, пояснил: — Мы тут на досуге, вас ожидаючи, кое-какие нюансы подвели: о своем военном житье-бытье вспомнили, чтобы некоторым, — он посмотрел в сторону Марь-Васишны, — было с чем сравнивать… Да, точно так, сравнивать! Ну а поскоку человек из органов, то есть товарищ Печников, на месте, то позвольте, товарищи собравшиеся, и начать наш гражданский общественный иск к гражданке нашей Черемховки Марье Васильевне Сиренчиковой. Кто желает по данному вопросу выступить?

В «столовой» наступила тишина. Никто не хотел говорить. Ни хорошего, ни плохого. И эта напряженная тишина была для Сиренчиковой еще бо́льшим укором, чем самые тяжелые слова.

«Обвиняется тишиной, — подумал Макар Блин. — А завтра с ней на улице односельчане не станут здороваться. Тяжелей кары для деревенского человека и не придумать…»

— Все ясно, товарищи, сход окончен, — сказал председатель. — Спасибо за откровение.

Народ расходился. Поднялась со стула и Марь-Васишна: «Обошлось, однако. И штрахнуть не отважились, потому как нет такого закона — за базарные дни штраховать». Она взглянула в зал. Серафимы на месте не было. «Ушла, однако, пораньше, квашонку подмешать…»

Не глядя никому в глаза, сказала неопределенно:

— До свидания, люди добрые…

И ей никто не ответил. Хотя вот каждый прощался так же: «До свидания, люди добрые», и всем отвечали обычным «Бывай здоров» или «Счастливо повечерять». А ей не ответили. Будто и не от живого человека исходили слова, а так, от пустого места.

«Ну и ладно. Финансовый инспектор скоро подъедет налоги собирать, поглядим, кто первый в мой дом за денежкой торкнется!»

— Была весна, цвели дрова, на веточках чирикали огромные слоны, — проговорил Витька пароль в круглую оконную отдушину.

Доня, несколько раз приходившая вместе с ним, называла отдушину по-городскому форточкой. «Витя, — строжила Доня, — учись правильно говорить». — «Может, «форточка» и правильно, — соглашался Витька, — но «отдушина» — вернее. Ведь через нее старый дух выходит, а новый заходит, стало быть, «отдушина». Доня сердилась, а через несколько дней и сама называла форточку отдушиной.

Койка Астахова была первой от окна, но через забеленное известью стекло трудно было что-либо разобрать в солдатской палате, и они условились о пароле. Витька произносит эти придуманные Ажарновым слова, Семен Никитич в ответ три раза отстукивает по оконной раме. Ловко у него отстук получается, будто отряд кавалеристов гарцует по дощатому тротуару.

Приходил Витька обычно по воскресеньям, и Астахов ждал его. Отвечал на пароль сразу же: «Цок-цуру-цок, цок-цуру-цок… Все понял, сейчас выйду в сад». Они долго бродили по тополиному саду, жгли змейки тополиного пуха, сидели на скамейке, говорили о разных деревенских разностях, о Витькиной учебе, о колхозных делах. А больше молчали. С Астаховым было удивительно легко молчать. Лишь когда на дорожке показывалась медсестра и зычным, старшинским голосом командовала: «Астахов, на процедуры!», — Витька отдавал принесенные лепехи.

Рассказал Витька Астахову и о беде, приключившейся со Смородинным колком. Первой там оздоровела береза «мама Вера». «Мама» потому, что на могучем ее стволе постоянно сидел семенной нарост, и была она из-за него похожей на беременную женщину. А одна, что стояла у самого колодца, почему-то называлась «Антон Николаевич». Имя березе дал Ажарнов. Витька не успел у него допытаться, почему он такое придумал.

Наполовину высох и «Антон Николаевич». Он смирился с мыслью о смерти и сейчас хотел одного — не засорить чистую колодезную воду своими мертвыми горькими сережками, а потому, насколько это было возможно, подобрал свои длинные ветви и отшатнулся от сруба, словно хотел сделать шаг, чтобы и после смертного часа о нем осталась у людей добрая память: ведь вода от сухих сережек становилась прогорклой.

Лишь «мама Вера» ожила в ту майскую пору. Изошла кровью, но выстояла и характер показала. Может быть, потому, что была она и в самом деле матерью — из семенника по осени разлетались семена — и боролась не только за свою жизнь, но и за будущих детей. Сначала раззеленилась легким пухом, а потом степенно вошла в цвет. Только макушка посохла, будто сорвало с березы косынку и стоявший вокруг молодой подлесок впервые увидел свою мать седой.