Альберт Усольцев - Светлые поляны

— Ну дак давай, с рисунками и завитушками.

— У тебя, Марфа Демьяновна, складнее выйдет.

— Тоже верно, — согласилась Марфа Демьяновна. — А было дело так: в сорок четвертом году, на Николин день, стояли на позиции, у «катюшек» хвостатые ериктивки, а рядышком, в Ивановой машине, дополнительные, на второй заход по немцу, значит, лежат. А тут возьми да немцы и заговори. Все по щелям да ямам попрятались, а наш землячок не любитель был окопчики копать. Добровольными могилками он их прозвал. Сидит в кабинке, покуривает, смотрит, как немецкие минометы бьют. Тут возьми да и придись по его кузову. Зажглись ериктивки, зашипели, огнем их хвосты почали пластать. Видит наш земляк, худы дела, соскакиват с кабинного диванчика — и в кусты, токо шишки завыли. А один хвостатый за ним, по пятам вдогонку. Земляк, ровно заяц от лисы, вензеля выписыват, а ериктивка не отстает, шипмя шипит, а не отстает. Добро бы, бежать при полном параде, а то ведь у земляка и ремень и пуговицы осколками срезало начисто. Бежит, штаны придерживат…

«Столовая» встретила завиральник Марфы Демьяновны добродушным смехом. До слез смеялся и сам Иван Мазеин.

— Ежели ты, Иван, не обижаешься, дак я дале поведу…

Мазеин махнул рукой — какая там обида, давай бурохвости дальше, коль так складно и весело выходит. Случай со снарядами действительно был. От горячих осколков в «эрэсах» загорелась ракетная часть. В разные стороны поползли огненные сигары. А в ровиках боекомплект на три залпа. И на каждой машине, «катюше», по шестнадцать штук снарядов. Вот и не растерялся в тот момент Иван Мазеин — он ведь один в нарушение порядка сидел да покуривал в кабинке. Остальные по укрытиям лежали и не видели, что произошло. Выскочил из кабины, упал на первый снаряд, притушил огонь телом. Потом схватил за стабилизатор второй и направил его в сторону болота. Так и носился по позиции, заворачивая в болотину загоревшиеся ожившие снаряды. Вот какая была история, рассказанная в давней застольной беседе. Но у Марфы Демьяновны она получалась интереснее.

— Долго ли, коротко они колесили наперегонки, не скажу, токо вылезает наш земляк из дубравы в чем мать родила, как говорится — без штанов, а в галстуке. Не усмотрел в бегах-то, что уже по немецкой стороне пятки греет — и в аккурат в ихний штаб! А там большой чин по карте пальцем водит, планует наступление. Заскакиват наш земляк и кричит: «Хенде хвох!» Хендехвохнулись немцы на пол, потому как следом за Иваном на порог ериктивка вползла и зашипела, ровно гусь на кошку… А землячок, не будь дураком, хвать со стола секретну карту, прикрыл ею свое естество да к своим полным ходом.

Долго смеялись черемховцы. А Мазеин даже поинтересовался:

— Марфа Демьяновна, а где же хвостатая «ериктивка» осталась?

— Про то особый сказ. Сладкого, как говорится, недосыта, горького не до слез.

Вечер незаметно переливался в ночь, синели окна, зажигались по-весеннему крупные звезды. А суд все еще не начинался. Озабоченно поглядывал Макар Блин на учительницу: не пора ли приступать? Но Ефросинья Петровна только чуть заметно, глазами, знаки подавала: «Пускай говорят».

А воспоминаниям не было конца-края. И смеялись в зале, порой кто-то и всхлипывал, незаметно от соседей стараясь смахнуть слезу-нежданку, до боли в ладонях аплодировали, и грустно молчали, когда шли «чижелые» истории.

— Девоньки! — уже в который раз и без всякой очереди вскакивала Катерина Шамина. — А помните, как мы коров пахоте обучали?! И обязательства брали: «Берусь обучить весенне-полевым работам пять коров!» Запряжешь ее, бедненькую, после дойки в плуг, а она смотрит на тебя совсем человечьими глазами и в толк не возьмет, че ты хочешь добиться. Молока? Так утречком отдала все, до единой капельки, аж в сосках резь. Мяса? Так бери топор да и руби котору хошь холку, че, мол, я поделаю. И никак до нее не дойдет, что плуг надобно тянуть. И гладишь ее, и уговариваешь ласково, и крутые глаголы выдаешь, и кнутом поздираешь — она лишь ревмя ревет, и ты на пару с ней в два ручья! А привыкали, ко всему привыкали. Я на своей Майке не мене, чем на лошадях, норму выполняла. А когда боронили, че делалось! Свои ноги в кровь разбиты, ее копыта потрескались, боль ей, бедняжке, несусветная, а идешь-ходишь по полюшку от зари до зари: влагу закрывать. Свет белый немил, легла бы на землю, глаза бы свои закрыла и пятаки собственноручно положила, а нет, идешь-ходишь взад-вперед.

Коротко помолчали после рассказа Катерины. Будто память коровенок военных лет почтили, этих безответных добрящих Маек, Апрелек, Февралек, нашедших столь неожиданное применение на полях. Во все военные годы не было пустошей в этой хлебной стороне — поля засевали, выхаживали всходы и убирали урожай.

Молчание нарушила сама Катерина:

— Девоньки, а помните, как мы волка неводом ловили?

В военное время и охотничьих ружей дома не держали, все они были, как и радиоприемники, сданы. В степи волчья развелось — гляди в оба. Да разве волк предупреждает о своем появлении, только по уходу да кровавым следам и узнаешь. Так и шло из деревни в деревню — там корову задрал, тут телушку зарезал. Потом и совсем осмелел, словно узнал, что в деревне ни ружей, ни мужиков не осталось. Повадился на черемховскую овцеферму старый переярок. Макар Блин с винтовкой караулил, да волк перехитрил: в другой деревне в это время свои дела творил. Председатель — туда, волк — сюда. Вот так и не пересеклись их дороги.

Думали-гадали бабы и решились идти на переярка с неводом.

Огромным был, этот колхозный неводище, метров под сто. Когда забрасывали его в колхозное озеро на карася, то вытягивали всей деревней, и стар и млад подпрягались к веревкам. Иногда и лошадей приводили в подмогу. В последний замет, в сорок втором, мотня порвалась. И рыба ушла, и невод порушили. До того расстроились бабы в этот день, что забыли повесить невод на просушку, а бросили комом в пожарный сарай, где он наполовину сопрел. Свинцовые грузила и пробковые поплавки по мере надобности растаскивала ребятня, из крыльев вырезали куски на хозяйственные сетки и сачки. Вот о неводе и вспомнили бабы. Остерегались, трусили, но все же решились — другого выхода не было.

В январскую студеную ночь засели у овцефермы. Барана на приманку привязали к плетню. И жалко было барашка, сами бы не хуже волка слопали, но что делать — война серому была объявлена не на жизнь, а на смерть.

Страху за ночь натерпелись — и заклятому врагу такого не пожелаешь. Перемерзли, зуб на зуб не попадал, а волк все не шел. Наконец под самое утро пожаловал разбойник. Первой его заметила Серафима. Заполошной она была, эта Серафима, нервной, что ли. Завопила на всю деревню: «Кыш, окаянный!» Волк от ненормального Серафиминого голоса сробел, бросился меж двух соломенных зародов, да и угодил прямо в расставленный невод. Закрутился, запутался, а бабам того и надо. Пересилив испуг, налетели с кольями да вилами и заторкали переярка насмерть. Откуда столько смелости взялось — иные при виде мышонка обмирали, а тут волка голыми, считай, руками взяли.